Митрополит Макарий. История Русской церкви.

 

Том 5. Отдел 1.

 

ГЛАВА II.

 

Уния в Литве или, вернее, в Западнорусском крае началась анафемою. Православный Собор в Бресте изрек 9 октября 1596 г. анафему на владык, изменивших православию и принявших унию, низложил их и послал к королю Сигизмунду III просьбу, чтобы он дал своим православным подданным нового митрополита и епископов на место изменников. Собор униатов и латинян там же и в тот же день изрек анафему на православных, духовных и мирян, не захотевших принять унии, низложил оставшихся в православии двух епископов (Львовского Гедеона и Перемышльского Михаила) и все духовенство и просил короля утвердить это решение и привести в исполнение. Первая анафема была совершенно справедлива: православные признали и объявили низложенными и отлученными от православной Церкви тех своих владык, которые уже сами отлучились и отделились от нее, изменив православию. Последняя анафема была совершенно несправедлива и даже не имела смысла. От какой Церкви униаты и латиняне могли отлучить православных в Литве? От Римской? Да православные эти и не принадлежали к Римской Церкви, и еще прежде ею же самою признавались схизматиками, т. е. отлученными и отделенными от нее. От православной? Но отлучать от православной Церкви униаты и латиняне и все их духовные власти не имеют ни права, ни возможности. А отлучить православных от православной Церкви и низложить православных епископов и пресвитеров за то только, что они остались верными своей Церкви, не захотели изменить ей и последовать за другими владыками-изменниками с митрополитом во главе - это верх несправедливости и безрассудства. И однако ж, король Сигизмунд III принял сторону униатов, а не православных. Он утвердил определение униатского Собора, признал православных епископов и прочих духовных, не согласившихся на унию, лишенными сана и отлученными от Церкви, оставил митрополита и других владык, принявших унию, архипастырями в тех самых православных епархиях, которые подчинены были им прежде, и издал универсал (15 декабря 1596 г.) ко всему православному литовско-русскому духовенству и мирянам, чтобы они не считали Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, пребывших твердыми в православии, за своих владык, как проклятых и низложенных, не брали у них благословения и не имели с ними никакого общения, но чтобы, напротив, оказывали полное послушание митрополиту Рагозе и другим владыкам, принявшим унию, как своим законным пастырям и ни в чем против них не возмущались. Таким образом, к одной неправде против православных - неправде церковной со стороны униатских иерархов присоединилась другая неправда - гражданская со стороны короля. Король не дал православным, несмотря на их просьбу, нового православного митрополита и владык на место отпадших в унию и запрещал повиноваться даже двум остальным владыкам, не изменившим православию; напротив, приказывал повиноваться митрополиту и владыкам-изменникам, принявшим унию, т. е. приказывал, чтобы и все православные принимали унию, - этим он открыто нарушал коренные законы своего государства, которыми предоставлялась полная свобода вероисповедания всем подданным короля, в том числе и православным, и в соблюдении которых он дал присягу при самом своем короновании. И эта двойственная неправда, церковная и гражданская, положенная в основу литовской церковной унии, прошла потом чрез всю ее историю.

 

Около четверти столетия с появления в Литве унии (1596 - 1621) Западнорусская Церковь не имела у себя православного митрополита и принуждаема была оставаться под гнетом униатских митрополитов, с которыми и вела непрерывную борьбу. Митрополит и владыки, принявшие унию, возвратились с Брестского Собора на свои прежние православные епархии, делали все, что могли, для привлечения подведомого им духовенства и мирян к излюбленной унии, поддерживаемые самим королем и другими латино-польскими властями. Православные же имели у себя только двух епископов, которых притом не признавало светское правительство, и еще вдалеке, в Константинополе, своего верховного первосвятителя - патриарха и могли находить для себя поддержку только в лице доблестного князя Константина Константиновича Острожского и других православных дворян и властей. Нападающими в этой борьбе были постоянно униаты, православные же старались только защищать и охранять свою веру и Церковь. Степень нападений и самый характер их обусловливались преимущественно личными качествами униатских митрополитов, которые владычествовали тогда в Западнорусской митрополии и заправляли всем делом распространения и утверждения унии среди православной паствы.

 

 

I

Первые два действия против православных: одно униатского митрополита Михаила Рагозы, другое короля Сигизмунда - нам уже известны. Митрополит тотчас после Брестского Собора объявил окружною грамотою (10 октября 1596 г.) по всей православной митрополии, что епископы Львовский и Перемышльский и все архимандриты, игумены, протоиереи и священники, не последовавшие за ним, своим архипастырем, в унию, преданы проклятию и лишены сана навсегда и что потому православные не должны считать их за своих епископов или пресвитеров как проклятых, а кто станет считать, тот сам да будет проклят со всем своим домом. Король также издал приказ (15 декабря) ко всем православным, чтобы они не признавали Гедеона и Михаила Копыстенского своими епископами и не имели с ними никакого общения как с низложенными и проклятыми, а признавали своими законными архипастырями митрополита Рагозу и других владык, принявших унию, и оказывали им совершенное послушание во всем. Чем же отвечала на это православная церковная власть? Уполномоченный Цареградского патриарха протосинкелл и экзарх Никифор, находившийся тогда в Литве, немедленно разослал свою окружную грамоту (11 октября), в которой, напоминая православным, что митрополит Рагоза и с ним другие епископы за отступничество в унию преданы православным Собором "конечному отвержению", благословлял всех оставшихся верными православию священнослужителей невозбранно совершать свои священнодействия по всей митрополии и поминать в молитвах вместо митрополита и владык-отступников имя одного Цареградского патриарха, а епископам Львовскому и Перемышльскому разрешал принимать всех православных, которые будут приходить к ним по своим церковным нуждам, следовательно, и из других епархий, оставшихся без православных архипастырей. В то же время православные отправили список деяний своего Брестского Собора к самому Вселенскому патриарху. К счастию, на Цареградскую кафедру только что вступил тогда в качестве местоблюстителя Александрийский патриарх Мелетий, иерарх ученый, благочестивый, ревностный к своему долгу и, главное, хорошо знакомый с положением Западнорусской митрополии, с которою не раз сносился и прежде. Он рассмотрел соборное деяние и в письме на имя князя К. К. Острожского и всех православных в Литве (от 27 апреля 1597 г.) вполне одобрил этот Собор, признал низвержение отпадших в унию митрополита и епископов законным и каноническим, выражал свою скорбь об отступниках и радость о праведном соборном суде; поручал православным молить короля своего Сигизмунда, чтобы он позволил им жить по отеческим обычаям и догматам; убеждал православных пребывать непреклонными в своей вере и удостаивать особой чести защитников ее, каков словеснейший дидаскал, протосинкелл и экзарх Вселенского патриарха Никифор, которого несправедливо оглаголали как соглядатая и шпиона, и просил освободить его от всякого навета и беды. Спустя немного патриарх Мелетий в письме на имя Гедеона, епископа Львовского, и всего православного духовенства и народа в Малой России (от 4 августа) приказывал избрать Собором нового митрополита и епископов на место отпадших в унию и учредить при всякой епархиальной кафедре "академии, сиречь училища", особенно во Львове, а до того времени, пока не будут поставлены новые митрополит и епископы, назначал в Литве трех экзархов Вселенского Константинопольского престола: епископа Львовского Гедеона, своего александрийского протосинкелла, архимандрита Кирилла Лукариса, находившегося тогда в Литовском крае, и князя К. К. Острожского - этого последнего с тою целию, как объяснял в данной ему грамоте на экзаршество, чтобы он "в случае надобности имел благословный повод защищать отеческие предания". Этим трем своим экзархам завещевал патриарх молить короля и сенат, да позволено будет православным жить по отеческим догматам и обычаям и не держаться григорианского календаря, так как король дал клятву во время своей присяги не нарушать никаких прав всех своих подданных, и да позволено будет приходить в Литву, когда понадобится, патриаршим уполномоченным по делам церковным. Еще чрез несколько времени Мелетий писал к православным братствам в Литве (от 24 августа), называл их "утверждением Христовой Церкви" и как бы щитом для нее и убеждал их не ослабевать в трудах и подвигах на защиту ее среди восставшей бури от бывшего митрополита Киевского и его соотступников; писал к православным князьям Адаму Вишневецкому и Кириллу Ружинскому и всему православному духовенству и народу, благословлял их за их твердость в православии и увещевал их неизменно хранить сокровище веры, а всего чаще писал к князю К. К. Острожскому, восхвалял его как славного поборника за православие, уподоблял Константину Великому и просил не уставать в своих подвигах за веру и присоединить к ним еще один - "воздвигнуть училище, эту наилучшую ограду благочестия".

 

К сожалению, самые главные из распоряжений патриарха Мелетия, касавшиеся свободы вероисповедания для православных в Литве и Польше и поставления для них нового митрополита и епископов, не могли осуществиться без воли короля. А король Сигизмунд был тогда решительно против православных и за отверженных ими митрополита и владык, принявших унию. Едва прошло четыре месяца после Брестского Собора, принявшего унию, как в Варшаве открылся генеральный сейм (в феврале и марте 1597 г.). Прибыли на сейм и русские православные послы и объявили, что они не приступят ни к каким делам, пока не получат удовлетворения по делу о своей вере, требовали, чтобы их владыки, не желающие подчиниться папе, оставались при своих давних правах и чтобы вообще свято исполнялись pacta conventa, утвержденные присягою короля. Особенно резко говорил 7 марта пред королем один посол, пан Гулевич, волынец, настаивая, чтобы русские владыки оставались при своей древней вере, а владыки, принявшие унию, были низвергнуты. Канцлер Сапега отвечал Гулевичу, что унии желали и приняли ее в Бресте все православные, кроме Никифора грека, бунтовщика и порочного человека. Этими словами глубоко огорчился князь К. К. Острожский и вступил в сильное препирательство с Сапегою. Тогда король сказал Острожскому, чтобы он, как еще прежде обещался, представил Никифора на сейм. Надобно заметить, что это тот самый Никифор протосинкелл и экзарх, который от лица Вселенского патриарха председательствовал на Брестском православном Соборе, осудившем унию и униатов, и потому был наиболее ненавистен всем поборникам унии. Еще во время Собора враги разглашали про Никифора, будто он не уполномоченный патриарха, а самозванец и вместе шпион от турецкого султана, и Никифор в своей речи на Соборе уже оправдывался от этих обвинений. Когда Собор кончился, искали только случая, чтобы привлечь Никифора к суду, и случай скоро представился. Князь К. Острожский, у которого проживал Никифор, отправил одного волошанина по имени Яна в Валахию купить турецких коней. Чрез этого же Яна какой-то греческий монах Пафнутий послал четыре письма к родным и знакомым. В одном из писем, между прочим, было сказано: "Хищные волки, т. е. псы ляхи, принуждают наших христиан на свою папежскую веру и бьются между собою, уже их до двадцати тысяч полегло", а в другом: "Дай Бог здоровья нашему цесарю; если бы он хотел на Польшу, то теперь бы время". Проезжая через Шаргород, имение гетмана Замойского, волошанин в пьяном состоянии обронил на рынке свою торбу, в которой находились и деньги и письма. Торба немедленно была доставлена шаргородскому старосте, а староста препроводил ее к самому гетману Замойскому, который находился тогда во вражде с князем Острожским. Гетман принял письма Пафнутиевы за письма Никифора и донес на него королю как на шпиона. Король обязал князя Острожского представить Никифора на сейм, когда сейм соберется, и вот теперь напомнил князю об его обязательстве. Острожский исполнил волю короля, представил Никифора (10 марта), но требовал, чтобы Никифора судили не тайно и приватно на суде маршальском, а публично пред королем и всем сенатом, в чем поддержали Острожского и другие сенаторы и послы. Суд над Никифором начался 11 марта в сенате пред лицом короля и в присутствии почти всех послов. Инстигатор обвинял Никифора как турецкого шпиона и в доказательство упоминал о некоторых действиях его в Валахии и прочел все четыре письма, писанные монахом Пафнутием. Допрошен был Ян волошанин, обронивший эти письма, и показал, что отец Никифор не посылал его и никаких писем ему не давал, а прочитанные письма дал ему греческий монах Пафнутий, подписавшийся под ними, который поехал теперь в Москву с мещанином пана гетмана Замойского Моратом. Прокуратор Никифора опровергал одно за другим все обвинения, взводимые на него инстигатором. Наконец, дано было слово самому Никифору. И он, не зная польского языка, сказал по-волошски, что несколько лет был ректором еллинских и греческих наук в Падуе, где слушали его и юноши из Польши; потом семь лет был проповедником в Венеции, в греческой церкви святого Марка; возвратившись в Константинополь, сделан великим протосинкеллом патриаршего престола и два раза временно управлял всею патриархиею, о чем знают все православные, а теперь прислан от патриаршей кафедры в здешнюю митрополию по возникшим в ней замешательствам в делах церковных. На другой день, 12 марта, в сенате повторилось то же самое: инстигатор обвинял Никифора, прокуратор защищал, снова допрошен был Ян, а Никифор просил изложить по-гречески на бумаге все взводимые на него обвинения, чтобы он мог дать ответы. Ему обещали это, но более его в сенате публично не судили.

 

Уже чрез несколько дней, когда сейм окончился и бывшие на нем разъехались, король судил Никифора приватно с немногими оставшимися сенаторами. На этом суде опять выслушаны были и обвинитель Никифора, и защитник, и Ян волошанин, клятвою подтвердивший прежнее свое показание, и сам Никифор. Последний подробно отвечал на каждое из взводимых на него обвинений и, между прочим, говорил: "Поведают, будто я не послан от Цареградского патриарха, так как в Царьграде и нет теперь патриарха, и не имею права низлагать владык. Но вот вам грамота Вселенского патриарха на пергамене с привешенною печатью, из которой видно, что я имею право не только ставить и низлагать владык и митрополитов, но и созывать Поместные Соборы, будучи великим протосинкеллом. И если патриарх Иеремия умер, то теперь патриаршествует в Царьграде Мелетий, человек, известный своею ученостию. Говорят, что я, не взяв дозволения у короля, приехал на Брестский Собор и низложил владык. Но лично я не мог побывать у короля с этою целию, потому что Собор уже приближался, а пан воевода киевский с другими панами посылал двух шляхтичей известить короля о моем приезде. Если же король не прислал мне особого листа, то уже прежде выданы были им листы, которыми дозволялось всякому человеку греческой веры приезжать на Собор в Бресте..." и пр. Выслушав речь Никифора, сенаторы разошлись: одни пошли прямо к королю, другие - в ту комнату, где находился князь Острожский с прочими сенаторами, и здесь говорили, что все - сплетни и не стоило заниматься этим королю и сейму, что всему виною неприязнь гетмана к князю Острожскому и что владыкам, которых низложил Никифор, было бы выгодно, если бы его признали шпионом. В это время вошел в комнату к сенаторам король, и при виде его старик Острожский не мог удержаться и сказал ему резкую речь. Князь напомнил королю о знатности своего рода, ведущего начало от древних русских князей, о заслугах своих предков и своих собственных, жаловался на Замойского, который по вражде к нему, князю, гонит его слуг, добрых людей, хватает на дорогах, мучит, желая навести на него какое-либо бесчестие, нападает на его духовных и выставляет их изменниками. "А ваша королевская милость, - продолжал затем князь, - видя насилие над нами и нарушение наших прав, не обращаешь внимания на свою присягу, которою обязался не ломать прав наших, но умножать и расширять. Несмотря на справедливые доводы наши и предстательство земских послов, ты не хочешь держать нас в православной вере при наших правах, дать нам других пастырей на место отступников, позволяешь этим отступникам преследовать и проливать кровь тех, которые не хотят идти за ними в отступничество, позволяешь грабить их, выгонять из имений. За веру православную наступаешь на наши права, ломаешь вольности наши и, наконец, налегаешь на нашу совесть, - этим ты ломаешь свою присягу и все, что прежде для меня сделал, обращаешь в ничто последнею своею немилостию. Не только сам я, сенатор, терплю кривду, но вижу, что дело идет к конечной гибели всей Короны Польской, потому что теперь никто уже не обеспечен в своем праве и вольности. Предки наши, принося государю верность, послушание и подданство, получали взаимно от государя милость, справедливость и оборону, и так обоюдно исполнялась присяга. На старости лет я глубоко оскорблен в том, что для меня всего дороже: в совести и православной вере. Ожидая близкой кончины, напоминаю вашей королевской милости: опомнитесь. Оставляю вам эту духовную особу, а крови его на Страшном суде Божием искать буду. Прошу Бога, чтоб уже больше не видеть мне такого нарушения прав..." Окончив речь, Острожский немного отступил и, обратившись к своим, пошел вон из комнаты, поддерживаемый приятелем, который напрасно упрашивал его подождать королевского ответа. Видя это, король послал за ним зятя его виленского воеводу Радзивилла с просьбою вернуться. "Уверяю вас, - говорил Радзивилл, - что король принимает участие в вашей печали, и Никифор будет освобожден". Но огорченный старик отвечал: "Пусть себе и Никифора съест", вышел из дворца и уехал из Варшавы. Оставшиеся при короле сенаторы высказали ему три мнения: одни говорили, что надобно еще под пытками допросить Никифора и Яна и потом подвергнуть наказанию, какого окажутся достойными; другие, что следует держать Никифора только под "почетною" стражею и стараться об отыскании монаха Пафнутия, чтобы узнать всю правду; третьи, что нужно задержать Яна и Никифора до тех пор, пока не получится из Валахии подлинное свидетельство о виновности последнего. Король определил: не подвергать их пыткам, но держать в заключении, пока не отыщется Пафнутий. Вследствие этого Ян был заключен в тюрьму под ратушею в Варшаве, а Никифор отослан на заключение в мариенбургский замок, где содержался несколько лет и скончался будто бы от голода.

 

Заточение Никифора было, без сомнения, торжеством для униатского митрополита и епископов. Кроме того что Никифор был главным виновником осуждения их и принятой ими унии, он и в последующее время служил бы для них главнейшим препятствием при распространении унии среди западнорусской православной паствы, оставаясь здесь в качестве уполномоченного от Вселенского патриарха. Теперь же, когда этого препятствия не стало, униатские владыки могли смелее рассчитывать на успех своего дела, пользуясь против своих домашних врагов и противников унии тем самым оружием, которым уже начали действовать на своем Соборе в Бресте. Каждый владыка объявлял по своей епархии, что все священнослужители, которые не желают принять унии и оставаться в подчинении своему владыке, отлучаются от Церкви, и низлагаются, и следовательно, лишаются своих мест и тех церковных доходов и имений, какими доселе пользовались, а все миряне, сопротивляющиеся унии, предаются проклятию и анафеме. Правда, эти анафематствования и проклятия из уст униатских владык не могли устрашать православных, ни духовенства, ни мирян, но отнятие мест, доходов и имений у православных священнослужителей - это была мера слишком для них чувствительная! Еще в тех городах и селениях, где православные жили под охраною своих православных властей, например в имениях князя К. К. Острожского и других православных вельмож и дворян, православные пастыри могли не покоряться распоряжениям униатских владык и, несмотря на их прещения, продолжать свое служение и отправлять все церковные требы для своих прихожан. Но там, где у православных не было таких покровителей и защитников, например в имениях самого короля, в имениях латинских и униатских панов и епископов, православным священникам приходилось избирать одно из двух: или принимать унию, чтобы сохранить за собою свой сан, место и доходы, или лишиться всего этого и оставаться без всяких средств к жизни. И некоторые священники поневоле уступали, соглашались на унию, по крайней мере наружно, и обязывались насаждать ее в своих приходах. А не соглашавшиеся на унию и упорно продолжавшие священствовать и утверждать в православии своих прихожан подвергались и более тяжким насилиям. Таких схватывали и бесчестили, заключали в оковы и темницы и т. п., приходские церкви их запечатывали, а прихожан оставляли без пастыря и богослужения.

 

В епархии митрополита Михаила Рагозы главным городом оставался Киев, по имени которого он не переставал титуловаться и по принятии унии. И этот город со всеми его православными жителями и духовенством решительно отказывался от повиновения своему архипастырю-отступнику и открыто восставал против всех его требований и распоряжений. Здесь православные чувствовали себя довольно сильными, воеводою киевским был князь К. К. Острожский. Даже городские власти, бурмистры, райцы, лавники, не только сами сопротивлялись митрополиту, но еще получали и возбуждали духовных и мирян не покоряться ему. Митрополит Рагоза ничего не мог сделать одною своею властию и пожаловался королю. И король в один и тот же день (2 декабря 1597 г.) подписал две грамоты в Киев: одну - к православному духовенству, а другую - к магистратским сановникам и приказывал, чтобы они не возмущались против своего верховного пастыря и во всем были ему послушны, - грамоты, совершенно похожие на ту, с какою прежде король обратился ко всем православным и которая так мало произвела действия в Киеве. Особенно резко обнаружилась эта непокорность митрополиту и самому королю в Киево-Печерской лавре. Мы уже видели, что еще в 1595 г. король хотел отдать ее митрополиту Рагозе и отнять у архимандрита Никифора Тура, но последний воспротивился и остался ее настоятелем. Теперь, после того как униатский Собор в Бресте осудил в числе других православных духовных и Никифора Тура на низложение и лишение места, король снова дал приказ отнять у него лавру и ввести во владение ею митрополита. Об этом он известил самого Тура и воеводу киевского князя Острожского, чтобы последний не препятствовал передаче лавры митрополиту Рагозе. Но когда возный земли Киевской Роман Овсяный, исполняя приказ короля, прибыл с двумя другими лицами в лавру, здесь встретили его пред воротами обители всею своею капитулою монахи, имея позади себя за воротами немало вооруженных людей, и объявили ему: "Мы имеем архимандрита, иного нам не нужно; митрополита в Киеве нет, а Михаила Рагозу, которого за отступничество от православия наши духовные низложили, мы не признаем за митрополита и увязать его в наш монастырь не дозволим". Возный пытался отворить монастырские ворота, чтобы идти к самому Никифору Туру, - монахи все закричали: "Не дозволим этого увязанья и будем обороняться силою" - и возного в обитель не впустили. Он старался вручить монахам по крайней мере копии с королевских грамот - монахи копий не приняли. И возный ограничился тем, что внес (11 августа 1597 г.) заявление о всем этом в киевские градские книги. Никифор Тур потребован был на королевский суд и послал вместо себя уполномоченных (от 7 сентября): шляхтича киевского Христофора Белобережского и печерского монаха Феодосия. По рассмотрении дела на суде король снова определил (8 ноября) отнять Печерский монастырь у Тура и передать Рагозе и поручил исполнение этого решения дворянину своему Яну Кошицу (2 декабря), а монахам лавры и ее подданным послал особые грамоты, призывая их повиноваться митрополиту Рагозе как своему законному настоятелю и отвергнуть Тура как низложенного. Но и на этот раз монахи оказали решительное сопротивление. Прибыв вместе с киевским возным Лаврентием Толочко и двумя шляхтичами к лавре, Кошиц, как сам рассказывает, нашел монастырские ворота запертыми и у ворот несколько сот вооруженных казаков, гайдуков и слуг монастырских. Тотчас вышли и монахи, составляющие монастырскую капитулу, и на предложение Кошица впустить его в лавру для передачи ее Рагозе отвечали: "Знаем, зачем ты приехал и какие имеешь листы от короля; тех листов и слышать и видеть не хотим и монастырь наш крепко охранять будем. Король ничего не имеет до нас, и мы не должны его слушать, так как он нарушает наши права и вольности". Кошиц старался склонить монахов к уступчивости, но они остались непреклонными и даже грозили ему стоявшими тут казаками. Тогда митрополит, который уже и в официальных бумагах назывался печерским архимандритом, начал домогаться по крайней мере того, чтобы пользоваться хоть некоторыми доходами от лавры. И вот, по просьбе его король в 1598 г. приказал князю Александру Полубенскому, который должен был лавре 1300 коп литовских, внести этот долг не Никифору Туру, а митрополиту Рагозе; в следующем же году два раза предписывал державце бобруйскому, чтобы он доставил митрополиту Рагозе медовую дань с Бобруйской волости, принадлежавшей Печерскому монастырю, которой (дани) державца отдавать митрополиту не соглашался. Вместе с тем и сам Рагоза посадил было своих урядников в некоторых имениях Печерского монастыря, особенно в Белоруссии. Но Никифор Тур лично явился туда и при помощи монастырских крестьян повыгнал этих урядников. В сентябре 1598 г. литовский канцлер Лев Сапега приказал могилевскому чиновнику, чтобы он помогал митрополиту Рагозе исправно получать годовые доходы с находящихся там имений Печерской лавры и постарался изловить Никифора Тура. Но последний в том же году вместе со всею капитулою печерскою подал жалобу на митрополита и его капитулу в киевский земский суд за то, что митрополит незаконно взял с мещан могилевских восемь тысяч коп грошей. И суд признал митрополита виновным и определил взыскать означенную сумму с имений митрополичьих, которые для того и переданы монастырю Печерскому.

 

В Вильне положение православных было совсем иное, чем в Киеве. В ней преобладающее значение имели латинское духовенство и особенно иезуиты, стоявшие за унию. Открыто бороться здесь с униатским митрополитом православным пастырям было невозможно, и они нашлись вынужденными покориться ему, по крайней мере наружно. Покорился известный виленский протопоп Иван Парфенович, прежде столько ратовавший против унии со всем своим духовенством: он и теперь остался наместником митрополита в Вильне и исполнял его поручения. Покорились и прочие виленские священники с своими приходскими церквами, так что у православных в Вильне не осталось ни одной церкви. Покорился и архимандрит виленского Свято-Троицкого монастыря Софроний, хотя это было ему очень тяжело, как показал следующий случай. В генваре 1597 г., т. е. спустя каких-нибудь три месяца по принятии унии, когда виленские бурмистры, райцы и лавники по делам своего бурмистровского братства собрались в братском доме, пред ними внезапно предстал троицкий архимандрит Софроний и начал говорить: "Я пришел заявить вашей милости, что больше не хочу быть в Троицком виленском монастыре архимандритом и настоятелем, ибо терплю ненависть от всех людей за то, что поминаю на ектениях митрополита и молюсь за него Богу. Доселе я делал это против моей совести и убеждения, но отселе я не буду просить Бога за митрополита и не хочу быть старшим в монастыре, желаю лучше быть простым чернецом где-либо и сохранить чистою свою совесть, нежели молиться за теперешнего митрополита". Затем Софроний положил на стол пред бурмистрами и райцами церковные и монастырские ключи и молвил: "От вашей милости я имел эти ключи и опять отдаю их вам". Когда его спросили, зачем он так поступил, и не подговорил ли кто его, и не нашел ли он себе где другого места, он отвечал: "Я хочу лучше жить где-либо под покровительством какого-нибудь пана, который будет защищать меня от митрополита, нежели оставаться здесь, в Вильне, и быть ему послушным; добровольно принял я от вас Троицкий монастырь, добровольно и отдаю его в ваши руки". Получив известие об этом от бурмистров, митрополичий наместник Парфенович пригласил Софрония к себе, и Софроний сознался пред ним, что хотя отказался от настоятельства добровольно, но по наущению некоторых соборных священников, и выразил сожаление, что поступил необдуманно, почему и просил Парфеновича походатайствовать пред бурмистрами о возвращении ему, Софронию, Троицкого монастыря. Такое-то колебание приходилось испытывать тогда виленскому православному духовенству!

 

Одно Свято-Троицкое братство в Вильне смело сопротивлялось митрополиту и унии, но за то много и терпело. Еще в августе 1596 г. король приказал сановникам виленского магистрата, чтобы они возбранили братству строить свою церковь во имя Святого Духа, так как она назначалась будто бы не столько для хвалы Божией, сколько для большего распространения ереси, т. е. православия, хотя сам же дал в 1592 г. разрешение на эту постройку. Но члены братства не послушались и начали строить свою церковь неподалеку от Троицкого монастыря, на противоположной стороне улицы. В следующем году, вероятно, король подтвердил свой приказ виленскому магистрату, потому что в марте (17) магистрат послал возного Петра Юрьевича Новоша на место, где строилась братская церковь, чтобы остановить постройку. Но возному объявили, что церковь строится на плаце панов Воловичев двумя знатными православными паньями: женою воеводы брестского Зеновича, урожденною Волович, и женою воеводы смоленского Абрамовича, также урожденною Волович (вероятно, сестрами). Против этого были бессильны не только магистрат, но и все запрещения короля, потому что литовские дворяне имели право на своих землях строить какие угодно церкви. В начале 1598 г. церковь была уже окончена и освящена, и православные жители Вильны, у которых не оставалось более ни одной церкви в городе, кроме этой вновь сооруженной, готовились встретить в ней светлый праздник Воскресения Христова. Это-то время и избрали враги православия, чтобы нанести им самое тяжкое оскорбление. Под вечер в Великую субботу толпа студентов иезуитской Академии человек в пятьдесят, предводимая ксендзом Гелиашевичем, пришла на братский двор, где находились и братская школа - коллегиум, и церковь. Сначала они зашли в школу, и здесь Гелиашевич с гордостию вызывал на диспут жившего в школе чернеца - учителя отца Никифора, а один из студентов (Антон Десараний) завел спор с русским педагогом Ольшевским, который с питомцем своим, сыном князя Богдана Огинского, подкомория троцкого, посещал братскую коллегию и теперь в ней находился. Из школы отправились в церковь, в которой большие двери были уже заперты, вторглись в алтарь с крайним бесчинством и сбросили с престола крест и Евангелие; оттуда через царские двери выступили на средину храма, где стояла Плащаница, схватили ее и бросали из стороны в сторону, а когда слуги церковные, убиравшие церковь к празднику, стали уговаривать бесчинников, то подверглись от них брани и даже побоям. На самый праздник Воскресения Христова, когда началось богослужение, студенты снова явились толпою в братскую церковь и, обступив Плащаницу, пытались ее опрокинуть, издевались над церковными церемониями, толкали молящихся, а женщин кололи шпильками и, выдвинувшись вперед к алтарю, не пропускали никого к святому причащению, так что поп Герасим, вышедши из алтаря, едва упросил их немного посторониться. Еще более дерзости и наглости позволили себе буйные воспитанники иезуитов в тот же день на вечерне в братской церкви, куда пришли они теперь вооруженными. Они разместились кучками: одни стали у дверей церковных, другие - в притворе, третьи - посреди церкви, четвертые - с певчими на крылосе - и везде толкали людей и кололи шпильками, а женщин по устам, по лицу, по ушам потирали пальцами и руками, произнося бесстыдные слова. Несколько раз наносили удары сзади диакону Михаилу во время его хождения по церкви и, заняв место вокруг амвона, не пропускали туда священнослужителей для совокупного пения, а когда бакалавр греческого языка в братской школе Демьян Капишовский попросил бесчинников немного податься, то его ударили в лицо и повлекли было из церкви. С трудом уговорили их оставить церковь, но из церкви они бросились в братский коллегиум и ранили здесь попавшегося им навстречу слугу брестского воеводы Зеновича. Потом выбежали на улицу, где ждали их несколько сот их товарищей студентов и великое множество мещан, мастеровых и торговцев римской веры. Вся эта толпа, вооруженная ружьями, луками, камнями, топорами, начала штурмовать коллегиум и соседний дом братский, в котором остановилась приехавшая для богомолья жена смоленского воеводы Абрамовича. Буяны выломали ворота и железные решетки, повыбили окна, повредили стены зданий, пробили кровлю на друкарне, переранили школьную и церковную прислугу. На другой день утром, во время литургии, те же студенты с оружием в руках, разделившись на три группы, напали на домы братские, на коллегиум и на церковное кладбище, били и преследовали мещан, шедших в церковь, ранили одного братчика и наконец вторглись в самую церковь и произвели в ней великую тревогу и замешательство. Делая нападения на братскую церковь, иезуиты рассчитывали, что православные не вытерпят, окажут сопротивление студентам в самой церкви, произведут смуту, кровопролитие, а это послужит законным основанием для закрытия церкви. Но православные вытерпели, как ни горько было им поругание их святыни, они плакали от огорчения и молились, но сопротивления не оказали. Старосты виленского Свято-Троицкого братства, которое отселе справедливее могло называться Свято-Духовским по имени своей собственной церкви, а с ними и жена смоленского воеводы Абрамовича принесли (5 мая) жалобу на иезуитов в трибунальный суд. Но трибунальный суд отказался разобрать это дело и определил отослать его на генеральный сейм. Тогда приносившие жалобу обратились в виленский градский суд и просили по крайней мере допросить свидетелей и занести их показания в виленские городские книги.

 

В Слуцке митрополит поставил (15 июня 1598 г.) своим наместником и протопопом какого-то отца Афанасия Спасского, без сомнения принявшего унию, подчинил ему всех священников как города Слуцка, "соборных, и окрестных, и придельных, так и околичных", и дал ему уполномоченность, если кто из священников станет не покоряться своему верховному пастырю или его наместнику, тотчас запрещать непокорному священнослужение, а церковь его запечатать и донести о том митрополиту. Такие меры насилия сильно вооружали православных против Рагозы, так что, когда он, объезжая епархию, прибыл в Слуцк, местные жители совсем было забросали его камнями, и если он остался жив, то благодаря только своей карете, его скрывавшей, за что все домы в городе обложены были ежегодною пенею, которую и выплачивали потом много лет. В самом Новогрудке, где обыкновенно жил митрополит, сопротивление ему со стороны православных было еще труднее, потому особенно, что и новогрудский воевода Скумин-Тышкевич, столько прежде восстававший против унии, теперь принял ее и сделался ее покровителем.

 

По примеру митрополита действовали и прочие униатские архиереи в своих епархиях, только иногда еще с большею резкостию и жестокостию, против тех, которые осмеливались сопротивляться им и проповедуемой ими унии. Ипатий Потей приказал одного не покорявшегося ему православного священника по имени Павла схватить и заключить в смрадную темницу, другим непокорным брил бороды и головы, третьих выгонял из приходов, подвергал побоям и разным истязаниям. С яростию преследовал всех членов Брестского православного братства, так что некоторые решались покидать свои домы. Отнял у братства заведенную им школу, и король своею грамотою (26 июня 1597 г.) утвердил за Потеем эту школу и на содержание ее пожаловал два села Жидичинского монастыря - Торокань и Лесень. Учителем школы Потей определил известного ученого униата, священника и доктора богословия Петра Аркудия, родом грека, воспитывавшегося в Римской коллегии, которого привез с собою из Рима, и отдал ему в награду за труды по учительству село Торокань, на что исходатайствовал и соизволение короля (1599). Так образовалось первое униатское училище в Западнорусском крае. Вблизи Луцка существовал Спасский монастырь, священник этого монастыря Стефан Добрянский непоколебимо противился унии, и все православные из города начали обращаться к нему по своим духовным требам. Луцкий епископ Кирилл Терлецкий не знал, что с ним делать, явно напасть на него не мог или боялся, потому что монастырь находился в имении князя К. К. Острожского. И на что же решился отступник от православия? Послал своих людей, которые подстерегли Добрянского, когда он возвращался однажды из города в свой монастырь, схватили этого священника на оболонье и утопили. Может быть, тут действовала и вражда Кирилла против князя Острожского, так как князь отнял тогда у Кирилла половину церковных имений, ссылаясь на то, что предки его и он сам жертвовали эти имения собственно православной Луцкой и Острожской кафедре, а не униатской.

 

Надобно заметить, что в Луцкой епархии и вообще на Волыни уния начала уже тогда распространяться между православным дворянством, или шляхтою. В 1598 г. несколько дворян воеводства Волынского и других поветов, собравшись в Луцке, написали заявление, или просьбу, к сенату и королю. В этом заявлении они говорили, что благодарят Бога, сподобившего их дожить до соединения Восточной Церкви с Римскою, благодарят и духовных особ, ревностно потрудившихся для унии, и признают их своими епископами, и просили, чтобы святая уния ни в чем не была нарушаема. "А притом, - прибавляли дворяне в заключение, - мы униженно просим и о новом календаре, чтобы между нами не было никакого замешательства и разъединения, так как календарь не есть член веры, но чтобы мы, как бывало и прежде, праздновали и отправляли праздники нашей греческой веры все вместе и единодушно; противящихся же такому святому единению просим не принимать и не слушать". Таким образом, дворяне эти не только сами изъявляли согласие принять новый календарь, но просили, чтобы он был навязан правительством и всем униатам, хотя во время принятия унии в Бресте, по свидетельству митрополита Рагозы, "календарь и пасхалею по-старому держати всем заховали, а по-новому кто всхощет". Под изложенным нами заявлением к королю и сенату подписались и приложили свои печати до 33 дворян, или помещиков, в том числе Станислав Радзивилл, Юрий Чарторыйский, Михаил Мышка, каштелян волынский, староста каменецкий, Авраам Мышка, староста овручский, Иван Гулевич, Гавриил Савицкий, протопресвитер дединский, Сасин Русинович Берестецкий, судья гродский луцкий, Захарий Яловицкий, писарь его королевской милости, Иван Тышкевич и др.

 

Не все, впрочем, архиереи, принявшие унию, были так ретивы в распространении ее, как Потей и Терлецкий. Вот что говорил в 1621 г. об одном из этих владык, именно о Полоцком архиепископе Германе, Мелетии Смотрицкий, обращаясь от лица всего виленского православного братства к униатам: "Имели покой жители Полоцка при Германе, потому что он находился в унии только своею тенью. Он не принуждал попов ни к чему. Напротив, когда им велено было подписываться на унию и протопоп города по имени Соломон и другой с ним не захотели того сделать, то Герман разорвал лист, на котором иные уже подписались было, заплакал и попов, подписавшихся на унию, подверг штрафу, а протопопа взял себе в духовника. Таким оставался Герман постоянно до самой своей смерти, как передают люди знающие. Сохранились грамоты, которыми много раз было напоминаемо ему, чтобы он пребывал в унии, но он всегда объявлял всенародно, что жалеет о том, что учинил".

 

Король Сигизмунд III покровительствовал униатским владыкам и жаловал их, хотя не в такой степени, как они могли ожидать. Пока уния только подготовлялась и король нуждался в согласии и содействии владык и вообще русского духовенства, он поощрял их и дал, как мы видели (в т. 9 нашей "Истории Русской Церкви"), митрополиту Рагозе Киево-Печерский монастырь, Луцкому епископу Кириллу Терлецкому кобринский Спасский монастырь в пожизненное владение, кобринскому архимандриту Ионе Гоголю Пинское епископство, а митрополичьему протонотарию Григорию, в монашестве Герману, Полоцкую архиепископию. Но теперь, когда уния ими была торжественно принята и они уже не могли отказаться от нее, король, сколько известно, пожаловал (28 октября 1596 г.) одному только Холмскому владыке Дионисию Збируйскому пинский Лещинский монастырь, отняв его у православного архимандрита Елисея Плетенецкого, которого униатский Собор в Бресте присудил к низложению и лишению места. Плетенецкий, однако ж, несмотря на волю короля, не уступил своего монастыря и продолжал управлять им еще около девяти лет, пока не перешел на настоятельство в Киево-Печерскую лавру. Особенно чувствительно было владыкам-отступникам то, что король вовсе и не думал дать им место в своем сенате, чего они так желали, и сравнять их с латинскими прелатами, как прежде обещал. Папа два раза писал в 1599 г. (от 7 апреля и 10 июля) к Сигизмунду III и просил его выполнить все обещания, данные униатским архиереям: предоставить им место в сенате и уравнять униатское духовенство с римским, но напрасно. В других милостях король униатам не отказывал. Митрополит Рагоза как архимандрит минского Вознесенского монастыря имел тяжбу с князем Петром Горским из-за села Тростенца, которое подарила тому монастырю еще королева Елена, и король решил судебное дело в пользу митрополита (28 марта 1597 г.). Вскоре за тем митрополит принес жалобу, что староста мозырский князь Юрий Радзивилл и его урядники вмешиваются в церковные дела митрополита и изъемлют из-под его власти священников, подчиняя их себе, и король строго запретил это названному старосте (10 декабря 1597 г.). Полоцкому архиепископу Герману еще в бытность его протонотарием и проповедником при митрополите Рагозе последний подарил церковный фольварок Загорский близ Новогрудка за труды по проповеданию слова Божия. Теперь Герман просил короля утвердить за ним означенный фольварок, и король пожаловал ему утвердительную грамоту (19 декабря 1596 г.). Тот же архиепископ жаловался, что витебский воевода Николай Сапега удерживает у себя дани, издавна пожалованные двум витебским церквам с королевских волостей, и король приказал воеводе не удерживать этих даней и отдавать церквам, а когда воевода не послушался, то потребовал его к своему суду (6 декабря 1597 г.). Впрочем, все эти действия короля отнюдь не выражали какой-либо особенной благосклонности его к униатским владыкам: такие же знаки внимания и справедливости он оказывал им и прежде, когда они были еще православными. В одном только они несомненно могли рассчитывать на особенное его благоволение - в деле распространения и утверждения унии. Тут король всегда был на их стороне с своею помощью и защитою.

 

Обратимся к православным Западнорусского края. Что делали тогда они, как охраняли свою веру, как ратовали против унии? Мы уже знаем, что у них осталось только два епископа, и, замечательно, оба эти епископа имели свои епархии в Галиции, где православие издавна наиболее терпело от латинян. Знаем также, что местоблюститель Вселенского патриаршего престола патриарх Мелетий, как только получил известие об отпадении митрополита Рагозы с несколькими епископами в унию, назначил для Литовской митрополии трех своих экзархов: епископа Гедеона, князя К. К. Острожского и своего протосинкелла Кирилла Лукариса. Но князь Острожский, лицо светское, по объяснению самого патриарха, был экзархом его только как защитник православия в Литве. Кирилл Лукарис являлся здесь экзархом патриаршим лишь по временам, потому что постоянно не жил в Литве, а то ездил в Царьград к патриарху, то возвращался от патриарха сюда, и притом, будучи только архимандритом, не мог исполнять от лица патриарха всех священнодействий в Западнорусской Церкви. Истинным по самому сану своему и постоянным экзархом Цареградского патриарха в этой Церкви, полным представителем его власти здесь оказывался один Гедеон, епископ Львовский, Галицкий и Каменец-Подольский. На нем легла отселе двоякая обязанность: быть архипастырем и первосвятителем не для своей только епархии, но и для всех православных Литовской митрополии, которые не хотели принимать унии и подчиняться униатским митрополиту и епископам.

 

В отношениях Гедеона к его епархии с давнего времени существовало зло, которое для многих служило соблазном и причиняло немало вреда. Это - вражда Гедеона с Львовским ставропигиальным братством и их препирательства из-за Онуфриевского монастыря и городской братской церкви. Пред наступлением унии князь К. К. Острожский всячески старался примирить враждовавших, но имел мало успеха. Теперь же, когда уния действительно настала и вражда Львовского владыки с знатнейшими гражданами Львова, составлявшими братство, могла угрожать еще более вредными последствиями, сам Собор православный, осудивший в Бресте унию, поручил князю Острожскому, чтобы он в течение следующих шести недель разобрал споры Гедеона с братством и склонил их к примирению. С этою целию являлись в замок князя и Гедеон, и два уполномоченных от братства - пан Дмитрий Красовский и пан Юрий Рогатинец. Они не пришли к совершенному примирению, но по крайней мере заключили (1 декабря 1596 г.) временную мировую и согласились приостановить тяжебное свое дело, производившееся тогда в придворном королевском суде, на целый год, до 1 декабря 1597 г., и до того времени жить в покое и приязни, сноситься между собою по делам веры и общими силами стоять за православие против униатов. К сожалению, как только окончился год, тяжба возобновилась, и братство отправило двух старших братчиков в Варшаву хлопотать по этому делу в королевских судах. Напрасно молдавский господарь Иеремия Могила, посылая Львовскому братству пятьсот червонных для окончания его строившейся церкви, писал братчикам (15 марта 1598 г.), чтобы они "с отцом епископом Гедеоном добре пребывали и его чтили".

 

Напрасно и сам патриарх Мелетий, в своем послании к ним (от 29 ноября 1598 г.) восхваляя их ревность о православии и предостерегая их от латинства, убеждал их прекратить ссору с епископом и говорил: "Я не хочу знать причины ваших несогласий, а только прошу вас обоих: если что имеете друг против друга, отпустите и примиритесь". Ничто не помогало. Узнав о возобновлении этой тяжбы, подвигавшейся весьма медленно, митрополит Михаил Рагоза просил короля (от 12 июня 1598 г.) отложить решение ее до следующего сейма и вызвать на сейм Гедеона со всеми документами, обещаясь и сам лично явиться туда, чтобы публично обличить Гедеона во всех причиняемых им церковных замешательствах. Что сделал король по этому письму митрополита, неизвестно, но только тяжебное дело Гедеона с братством не было решено и на следующем съезде, а продолжалось еще не один год.

 

В епархии Гедеона находился монастырь Уневский, который издавна подлежал непосредственно власти митрополита Киевского и Галицкого. Гедеон и до унии пытался овладеть этим монастырем, но безуспешно. Теперь же, когда митрополит Рагоза увлекся униею и Гедеон как бы занял его место для православных, сделавшись патриаршим экзархом, он счел себя уже вправе взять Уневский монастырь под свою власть. Впрочем, сам не стал владеть монастырем, а отдал его в управление своему племяннику Ивану Балабану, считавшемуся еще с 1595 г. по королевской грамоте коадъютором, помощником и будущим преемником своего дяди-епископа, и сумел исходатайствовать из королевской канцелярии новую грамоту Сигизмунда III (от 30 июля 1597 г.), которою Иван Балабан утвержден был в звании уневского архимандрита. В монастыре нашлись иноки, которые не хотели покориться новому архимандриту и избрали себе патроном какого-то шляхтича Юрия Уланецкого, но последний скоро передал их тому же архимандриту, и непокорные иноки были схвачены и подверглись строгому наказание. О всем этом слышал митрополит Рагоза, не перестававший считать себя законным владельцем Уневского монастыря, и вот 26 мая 1599 г. он решился отправить к братиям этого монастыря свое послание, желая их утешить и ободрить. "Мы узнали, - писал он, - от многих духовных и мирских людей, что бывший епископ Гедеон Балабан с своим балабановским родом всякою хитростию расхитил ваш монастырь, находящийся под нашим верховным благословением, и старцев иноков томил в монастыре вязаньем и голодом, что какой-то архимандрит Иван Балабан повязал чернецов, и отвозил в свою отчину к брату своему Адаму, и там держал в оковах, отнял у вас монастырские привилегии, позабрал церковные сосуды и отдал жидам, отяготил монастырских подданных данями и всю обитель растлил... что бывший епископ Гедеон сотворил в том монастыре нечестие и законопреступление... Мы ожидали его покаяния, но он, совершив великий мятеж в Церкви и сопротивляясь нашей верховной пастырской власти, доныне пребывает в своей злобе, пока не придет ему время. Вы же все пождите мало в вашем терпении, доколе праведным судом воздастся ему по достоянию его". Надежды митрополита, однако ж, не исполнились: время, которого он ожидал для Гедеона, не пришло, Гедеон продолжал занимать свое место до самой своей кончины, и монастырь Уневский оставался под его властию.

 

По званию патриаршего экзарха, епископ Гедеон распростирал свое архипастырское служение и за пределы своей епархии - на всех православных, которые находились в епархиях униатских митрополита и владык и не хотели им покоряться. А таких православных было еще тогда весьма и весьма много. Мы видели, что русские дворяне, присутствовавшие на Брестском Соборе, осудившем унию, вместе с земскими послами единогласно дали за себя и за своих потомков торжественный обет не подчиняться митрополиту и епископам, отступившим в унию, и не признавать их власти ни в коронных городах, ни в своих имениях, а неизменно оставаться в вере отцов и иметь только православных пастырей. И на первых порах дворяне, хотя, к сожалению, не все, исполняли этот обет. В их имениях, рассеянных по всему Западнорусскому краю, и под их защитою православные свободно исповедовали свою веру, а православные пастыри беспрепятственно продолжали священствовать, несмотря ни на какие запрещения от униатских владык, и во всех церковных нуждах обращались к патриаршему экзарху епископу Гедеону. И Гедеон удовлетворял этим нуждам: освящал церкви, выдавал антиминсы, ставил попов во все православные приходы, где бы они ни находились. С досадою смотрели на это униатские архиереи и придумывали, как бы обуздать Гедеона. Ипатий Потей, епископ Владимирский, писал к митрополиту Рагозе: "Гедеон Балабан, бывший владыка Львовский, не обращая никакого внимания на проклятие и низложение, которому он подвергся от нас на Брестском Соборе, отправляет все духовные справы и, мало того, вступается еще в чужие епархии и ставит попов, как недавно поставил и прислал попа в имение пана Александра Загоровского - Хорев, лежащее в повете Владимирском". И вслед за тем Потей просил митрополита уведомить, нет ли соборного постановления о том, какому наказанию должен подлежать епископ, если он вступается в пределы другого епископа. Митрополит велел справиться в книгах и метриках митрополичьих и послал в ответ Потею (5 декабря 1598 г.) следующее правило, которое будто бы нашел между постановлениями Собора, бывшего в Вильне при митрополите Иосифе Солтане, в 1509 г.: "Аще который епископ от своея области во иную преступаючи, некия духовныя справы дерзнет отправовати: церкви святити, антиминсы давати, попов и дьяконов ставити и до иное области подавати, таковый повинен будет двесте рублей грошей широких на господаря, а на нас, архиепископа, сто рублей, а стороне противной другую сто рублей заплатити безо всякаго прекословия". К изумлению, такого правила вовсе нет в числе постановлений означенного Собора по всем известным спискам и по печатному изданию, которое восходит к началу XVII в. Следовательно, или у митрополита Рагозы находился список деяний Собора уже испорченный, или это правило нарочно выдумано самим ли Рагозою или его писарем-секретарем, чтобы только привлечь к суду ненавистного Гедеона. Потей после того, вероятно, пожаловался на Гедеона королю. По крайней мере король послал Гедеону грамоту (от 22 марта 1599 г.), в которой выражал следующие мысли: "До сведения нашего дошло, что ты, несмотря на сеймовое постановление, утвердившее решение Брестского Собора о твоем низложении, не перестаешь архиерействовать не только в твоей бывшей епархии, но и в чужих епархиях, отправляя духовные дела и поставляя священников, диаконов и прочее духовенство, а к тому ж производишь смуты, соблазны, волнения и вторгаешься в имения других владык. За такое нарушение постановления сейма мы могли бы приказать инстигатору преследовать тебя. Но, не желая этого ныне, мы хотим прежде только напомнить тебе, чтобы ты прекратил свои незаконные действия и жил скромно и спокойно, иначе мы поступим с тобою, как требует сама справедливость, и ты не вправе будешь сказать, что тебя не предостерегли". Такую же грамоту и в тот же день король послал и Перемышльскому епископу Михаилу Копыстенскому.

 

Но между тем как униаты, покровительствуемые королем, хотели лишить власти православных владык, православные, в сознании своей полной правоты, пытались лишить власти владык униатских. В начале 1598 г. послы воеводства Волынского, прибыв в Варшаву на собиравшийся сейм, подали королю по поручению всех обывателей своего воеводства позыв на Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого и обвиняли их: а) в том, что они своевольно сделали себя послами от всех православных христиан к папе Римскому и именем всех православных заявили ему покорность, тогда как православные никогда им этого не поручали и с ними на это не соглашались; б) в том, что они отважились на такое дело без воли патриархов, своих старших, нарушили данную им присягу - быть всегда послушными Церкви Греческой и таким образом сделались, по правилам святых Соборов и отцов, недостойными своего епископского сана и "духовных хлебов", которыми пользуются; в) в том, что вопреки патриаршим протосинкеллам, прибывшим на Брестский Собор, равно вопреки всем, духовным и светским, обывателям воеводств Киевского, Волынского, Минского, Мстиславского, Новгородского, Подольского, Брацлавского, земель Львовской, Галицкой, Перемышльской, Холмской и других составили иной Собор, соединившись с ксендзами римскими, с которыми иметь общения правила святых отцов возбраняют, и осмелились людей почтенных и добрых, твердо содержащих уставы Церкви Восточной и не согласившихся на схизму - унию, проклинать и отлучать от Церкви, от которой сами прежде отлучились и не имея уже никакой власти отлучать других; г) наконец, в том, что они нарушили права и привилегии, данные прежними королями Церкви Греческой, как и Римской; нарушили генеральную конфедерацию, установившую свободу вероисповеданий в Литве и Польше, и королевскую присягу - свято соблюдать эти права и привилегии и эту свободу. Приняв от послов Волынской земли представленный ими позыв, король немедленно послал Потею и Терлецкому свой приказ (30 генваря 1598 г.), чтобы они явились на варшавский сейм, имеющий открыться со 2 марта, и дали ответ против всех взводимых на них обвинений. Но когда сейм действительно открылся, король не захотел заняться этим делом, столько важным для православных, и отложил его, будто бы за множеством других дел, на два года, до сейма 1600 г.

 

Подвергаясь постоянно обидам со стороны униатов и латинян, связанных между собою униею, и не находя правосудия у самого короля, православные пришли к мысли заключить своего рода унию, политическую и религиозную, с протестантами, которые также много терпели от латинян в Литве и Польше, чтобы совокупными силами успешнее защищаться от общих врагов. Главными деятелями при этом были со стороны православных князь К. К. Острожский, а со стороны протестантов зять его, воевода виленский Христофор Радзивилл. По их приглашению к 4 мая 1599 г. прибыли в Вильну представители трех протестантских исповеданий: суперинтендент Церквей аугсбургского исповедания в Польше Еразм Глицнер, епископ Церквей богемского исповедания в Малой Польше Симеон Феофил Турновский и старейшина реформатской Церкви в Куявии Даниил Николаевский. Виленское, бывшее прежде православное, духовенство решительно не захотело вступать с ними в какое-либо рассуждение и соглашение о вере, называя их прямо еретиками: иначе оно поступить и не могло, подчинившись, хотя, быть может, только наружно, униатскому митрополиту. Но нашлись православные пастыри, которые не отказались участвовать в съезде, это были: Лука, митрополит Белградский, Исаакий, игумен монастыря в Дубне, и архидиакон Гедеон из того же монастыря, приехавшие вместе с князем Острожским. И 14 мая состоялась первая сходка их с протестантскими духовными особами в доме князя на Покровской улице. При свидании игумен Исаакий, протягивая протестантам свою руку, сказал, что хотя Писание и запрещает приветствовать еретиков даже словом "здравствуй", но он решился в настоящий раз с своими товарищами быть снисходительнее. Турновский на это выразил только удивление, что Исаакий называет еретиками людей, которых доселе никогда не видал и с которыми никогда не говорил. Совещания открылись речью самого князя Константина, который высказал в ней свое пламенное желание, чтобы устроились взаимное согласие и соединение Церквей евангелической и Греческой, равно признающих только одну главу Церкви - Господа Иисуса Христа. Глицнер отвечал князю благодарностию за его ревность о славе Божией и выразил свою и своих товарищей готовность к достижению такого согласия и соединения. "Но вы напрасно надеетесь, - заметил Лука Белградский, - что мы от нашей веры перейдем к вам, вы должны принять нашу веру, оставив свою". Князь смутился этим замечанием и убеждал своих духовных не прерывать при самом начале переговоров, которые могут привести к желанной цели. Тут начал свою речь Турновский и, перечислив многие пункты учения, в которых согласны между собою протестанты и греки, вспомнил о благосклонности, оказанной некогда Цареградским патриархом чешским, или богемским, братьям, и заявил полную готовность от имени своих единоверцев соединиться с православными "на основании Священного Писания как самого истинного судии во всех спорных вопросах". В таком же роде говорил и третий представитель протестантства - Николаевский, перечисляя пункты, в которых, по его словам, паписты впали в заблуждение, а греки, равно как протестанты, учат согласно с Священным Писанием. Последнее слово принадлежало игумену Исаакию. Он соглашался, что православные действительно признают главою Церкви только одного Христа, как и протестанты, и одинаково с ними содержат некоторые другие члены веры, но прибавил, что основанием своей веры православные считают Священное Писание, писания святых отцов и правила Соборов и что православное духовенство не может вступить в соединение с протестантами без разрешения и полномочия от Константинопольского патриарха. Когда совещания окончились, князь Острожский благодарил протестантских духовных за высказанную ими готовность к соглашению с православною Церковию, а православные духовные подали им руки.

 

На втором собрании в том же доме князя Острожского, 18 мая, присутствовали уже не одни духовные, но и светские. Больше было и духовных особ, протестантских и православных: к первым присоединилось несколько литовских пасторов - виленский, пиотровский, яницкий и др., к последним - до десяти священников. Но несравненно более находилось светских лиц обоих исповеданий, в том числе сенаторов, воевод и других вельможных панов, каковы были - из православных: князь К. К. Острожский, сын его Александр, воевода волынский, князья Сангушко, Корецкий, Горский, Лузина, Вишневецкие, Соломерецкие; из протестантов: князь Христофор Радзивилл, воевода виленский, Абрамович, воевода смоленский Зенович, воевода брестский, князь Юрий Радзивилл и др. На этом собрании занялись прежде всего вопросом о политическом союзе протестантов с православными и был составлен, или только прочитан предварительно составленный, и утвержден акт конфедерации между ними. Резкими чертами изображены в акте те притеснения и обиды, какие уже терпели тогда в Литовско-Польском государстве от ревнителей папства православные и протестанты. "Наши церкви, - говорят они, - монастыри, зборы по большей части у нас отняты, разорены, опустошены, и это сопровождалось разграблением, великим мучительством, пролитием крови, убийством и неслыханными поруганиями не только над живыми, но и над мертвыми... В некоторых местах нам уже запретили свободные собрания для богослужения и молитвы и построение церквей и кирок. Наши пресвитеры, пастыри, проповедники за твердость в своем исповедании всячески преследуются, терпят нападения и грабежи и в собственных домах подвергаются бесчестию, поруганию, изгоняются, ссылаются, лишаются всего. Их хватают на дорогах и в городах, заключают в узы, бьют, топят, умерщвляют... Наших мещан за различие в исповедании удаляют от цехов, промыслов, торговли и даже житья в городах, считают недостойными доверия в свидетельствах, а по местам подвергают даже инквизиции... Этот пожар, постепенно усиливаясь, касается уже и нас, людей благородного состояния... За то одно, что мы твердо стоим в своей вере, нас хитрыми действиями римского духовенства удаляют от мест и от пропитания по службе, и к сенаторскому званию, чинам, урядам, староствам, управительствам мы уже не можем иметь такого доступа, как другие... А когда жалуемся на оскорбления и обиды и со слезами испрашиваем от властей справедливости, защиты и помощи, то вместо какого-либо утешения получаем насмешки и презрение, соединенное часто с отказом даже в выслушании просьбы... Даже в проповедях церковных высказываются сильные воззвания и возбуждения против нас народа с указанием средств истреблять нас и с обещанием за то благословений и наград". Перечислив все эти притеснения и основываясь на Варшавской генеральной конфедерации 1573 г., утвердившей свободу вероисповеданий в Литве и Польше, православные и протестанты изложили потом в своем акте обещание и клятву сохранять между собою согласие и любовь и общими силами защищать от папистов свои храмы и духовенство, своих единоверцев и друг друга в сенате, на сеймах, сеймиках, пред королем и везде, где придется. А чтобы удобнее наблюдать за положением православных и протестантов и скорее оказывать им помощь в случае каких-либо притеснений от латинян, избрали из своей среды до 120 провизоров, или попечителей, и признали полезным созывать иногда Соборы, с тем чтобы на Соборах православных присутствовали и протестанты, а на протестантских Соборах - и православные.

 

Заключив между собою политическую унию, присутствовавшие в собрании православные и протестанты рассуждали потом и об унии религиозной. Но так как еще в предшествовавшем собрании духовных лиц того и другого исповедания было решено, что без Цареградского патриарха этой унии заключить невозможно, то ограничились теперь только прочтением членов вероучения, в которых протестанты были согласны с православными, и определили отложить окончание дела, пока не получится ответ от патриарха. А князь К. Острожский тут же упросил протестантских богословов, чтобы они написали к патриарху Мелетию письмо, которое и обещался отправить в Константинополь. Письмо действительно вскоре (28 мая, или 6 июня по новому стилю) было написано ими и отправлено. Они извещали патриарха о тех бедствиях, какие терпели в Литве и Польше православные и протестанты от последователей папы, о своем желании и готовности вступить с православными в соглашение и соединение по вере, чтобы вместе противодействовать врагам, и о сделанной уже в этом роде попытке по настоянию князя Острожского и других кратко изложили, в 18 пунктах, те члены веры, в которых будто бы наиболее сходятся протестанты с православными (хотя первый же пункт представлял иное, будучи выражен так: "Согласно признаем, что писание пророков и апостолов есть источник всей истины и небесного учения, преданный от Бога"), и просили патриарха, чтобы он дал благословение православным в Литве войти с ними в совещания и рассуждения о вере для заключения церковной унии и оказал к тому свое содействие. Письмо было подписано двумя суперинтендентами, или епископами, - Глицнером и Турновским и четырьмя пасторами. Кроме того, Турновский как предстоятель богемского исповедания послал к патриарху Мелетию особое письмо, в котором напоминал о бывших еще за 148 лет пред тем сношениях с богемскими братьями Цареградского патриарха Никодима, призывавшего их к соединению с Церквами греческими, и выражал надежду, что и теперь патриарх Царяграда не откажет в своем содействии к такому соединению. Прочитав эти письма, Мелетий отправил свои ответы протестантским богословам чрез своего экзарха Кирилла Лукариса и поручил ему войти с ними в дальнейшие объяснения. Но Кирилл по прибытии в Литву не отдал, как сам сознается, патриарших ответов протестантам, опасаясь огорчить короля и всех католиков, а главное, потому, что считал протестантов еретиками и союз с ними православной Церкви невозможным, так как они уклонились от нее гораздо далее, чем сами латиняне. Таким образом, религиозная уния между православными и протестантами, которой, кажется, особенно желал князь К. К. Острожский, не состоялась. А без этой унии и заключенная ими политическая уния при внутренних взаимных несогласиях по вере не могла уже принести всех вожделенных плодов, хотя, несомненно, не осталась без добрых последствий. Виленские иезуиты не упустили случая, какой представило им столь многолюдное собрание православных и протестантских дворян и духовенства, и постарались вызвать своих противников на диспут, надеясь публично посрамить их и показать торжество своей веры. Диспут состоялся 23 мая (2 июня) в доме виленского воеводы Христофора Радзивилла при огромном стечении дворянства всех исповеданий. Со стороны иезуитов выступил профессор Академии Мартин Смиглецкий, славившийся своею диалектикою, а со стороны протестантских богословов, которых было тут до тридцати, наиболее принимали участия в состязаниях Николаевский, Яницкий и Гертих. Смиглецкий предложил было несколько вопросов для диспута: о власти апостола Петра в Церкви, о таинстве Евхаристии, о почитании икон, о призывании святых, о чистилище. Но занялись преимущественно первым вопросом и потом вопросом о безженстве священников. Споры велись с большим напряжением и горячностию и продолжались сряду шесть часов, так что и спорившие и присутствовавшие до крайности утомились и поспешили разойтись. Каждая сторона, по обычаю, приписывала себе победу. На другой день, когда протестантские ученые собирались уезжать из Вильны, пронеслась весть, что иезуиты, считая это постыдным бегством своих соперников, хотят остановить их при выезде из города с толпами своих студентов и продолжать диспут. Чтобы беспрепятственно проводить отъезжавших, протестантские вельможи Юрий Радзивилл и Андрей Лещинский заблаговременно выслали на дорогу вооруженных людей и тем предотвратили неизбежное столкновение.

 

Ревностно отстаивая свою веру против униатов, православные не только старались вместе с тем отстаивать свои прежние храмы и обители, но созидали и новые. В это именно время, спустя год после насаждения в Литве унии, получила начало одна из четырех наших лавр - Почаевская. В селе Почаеве на Волыни с давних времен существовала каменная церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Владелица села Анна Тихоновна, урожденная Козинская, жена луцкого земского судьи Иерофея Гойского, пожелала основать при этой церкви монастырь и 14 ноября 1597 г. внесла для того в земские кременецкие книги свою фундушевую запись. По этой фундушевой записи монастырь устроялся для жительства восьми чернецов и двух дьячков. Для содержания монастыря и церкви основательница дарила на вечные времена шесть человек крестьян, живших в Почаеве, со всеми их землями и повинностями и десять волок пахотной земли, сенокосов и леса и назначала ежегодно отпускать по тридцати коп грошей литовских с своих имений и десятину всякого зернового хлеба от почаевской вотчины. Существенным же условием полагала то, чтобы монастырь на вечные времена оставался в православии и отдавался всегда "не иному кому, как только чернецу-игумену греческого исповедания, подчиненному Восточной Церкви".

 

Значительное участие в начавшейся борьбе между униею и православием предоставлено было литературе. Ею равно пользовались как ревнители православия, так и ревнители унии. Мы уже упоминали, что местоблюститель Константинопольского патриаршего престола патриарх Мелетий еще в 1597 г., когда получил сведения о Брестском Соборе, прислал к князю К. Острожскому и вообще к православным Западнорусской Церкви одно за другим несколько посланий, в которых то утверждал отлучение и низложение ее бывшего митрополита и владык, принявших унию, то назначал для нее своих экзархов, то убеждал православных быть твердыми в своей вере и обличал заблуждения латинян. Такие же послания написал патриарх и в 1598 г., одно - к литовскому скарбному Луке Мамоничу, другое - Львовскому братству, третье - всем православным, и здесь повторял свои убеждения и обличения и решал разные вопросы, предложенные ему православными. В то же время послышался голос и с Афона. Западнорусские иноки, подвизавшиеся в афонских монастырях, узнав о появлении унии на их родине, составили общее послание к своим соотечественникам и братьям по вере и убеждали их, чтобы они оставались непоколебимыми в православии и не смущались ни отпадением митрополита и владык в унию, ни наступавшими гонениями, помня, что эти владыки были не истинные пастыри, а наемники, принявшие святительский сан только из-за имений и перешедшие в унию только ради собственного спокойствия и выгод, и что истинным последователям Христа необходимо в жизни терпеть скорби и нести крест для достижения Небесного Царства. Для большего распространения этих посланий князь К. К. Острожский приказал напечатать их с присовокуплением некоторых других статей "на пользу и утверждение православным христианам", и в 1598 г. из Острожской типографии вышла "Книжица" в десяти отделах. В первом помещены были свидетельства святых отцов и учителей Церкви об исхождении Святого Духа от единого Отца, в следующих семи - семь посланий патриарха Мелетия, в девятом - послание самого князя К. К. Острожского ко всем православным против унии, писанное еще в 1595 г. и нам известное, в десятом - послание афонских пустынножителей и скитников. Против Константинопольского патриарха выступил сам папа. Получив известие, что патриарх отлучил от Церкви принявших унию митрополита и владык, папа Климент VIII написал постановление (5 июня 1597 г.), которым отменял и уничтожал патриаршее отлучение и прислал это постановление в Литву к митрополиту и владыкам, с тем чтобы оно повсюду торжественно было прочитано и объявлено всему духовенству и народу. Папа, без сомнения, не сознавал всей нецелесообразности своего поступка. Если патриарх отлучил Рагозу и его сотоварищей по унии от Церкви, то, разумеется, от Церкви православной, к которой они доселе принадлежали и от которой теперь отпали, а отнюдь не от Церкви Римской. Следовательно, папа, отменяя и уничтожая это патриаршее отлучение, как бы желал, чтобы они по-прежнему оставались и числились членами Церкви православной, - того ли нужно было папе? Патриарх Мелетий в своих посланиях в Западную Россию прежде всего обращался к князю К. Острожскому как главному ревнителю православия в крае. И папа счел нужным обратиться с своим посланием (1596 - 1598) к тому же князю и, между прочим, писал: "Мы с давнего времени знаем твои высокие достоинства, чтим знаменитость твоего рода и, естественно, желаем, чтобы за нашу расположенность к тебе и ты не чуждался нас, чтобы ты по доброй воле сделал что-либо для святого престола не для нас, а для Церкви Божией и чтобы твои мысли и воля были согласны с нашими. Мы ревностно заботимся о вере вселенской и ищем не личных каких-либо выгод, а всеобщего покоя и спасения человеческих душ. Позволь же нам, "просим тебя усердно, ожидать доброго твоего содействия и сделай добровольно, что от тебя зависит, для славы Божией. Сын наш Сигизмунд сильно желает, чтобы докончилось начатое дело, которое равно будет приятно и тебе и нам, т. е. чтобы Русская Церковь соединилась с Римскою к славе Божией, к утешению всех добрых и к вечной памяти твоего имени". Князь Константин отвечал папе, благодарил его за лестное письмо и продолжал: "Что же касается до веры и унии, то я вполне сочувствую этому делу, лишь бы только оно велось лучшим способом и привело к общему спасению. Не так давно я уже начал было трудиться для этого дела, но хотел идти к своей цели прямою и законною дорогою, стараясь прежде всего получить согласие и дозволение на то святейших патриархов греческой веры. И милость Божия, видимо, благоприятствовала нам, послав в Польшу двух патриархов, Константинопольского и Антиохийского, с которыми я беседовал и которые отвечали мне, что они не прочь соединиться с Римскою Церковию. К сожалению, в то самое время, когда это происходило и когда я старался дать дальнейшее движение делу, между нами открылась измена: некоторые наши духовные, без согласия всех и когда дело еще не было подготовлено, поспешили к вашему святейшеству для принятия унии и таким своим поступком до того возмутили православных, что иные охотнее переходят к ереси, чем к Римскому Костелу. Чтобы поправить дело, необходимо, чтобы наш светлейший король Сигизмунд с вашего благословения помогал нам всеми способами, а мы готовы потрудиться с полным усердием. Ваше святейшество, конечно, соизволишь отложить дело и пождать, пока мы не снесемся с отцами Греческой Церкви и не получим на то их согласия. И мы убеждены, что ваше святейшество будешь согласен поступить по всей справедливости и воздать каждому свое, т. е. и Церкви Греческой, и Церкви Римской, так чтобы обе они были как бы дочерями одного царя, сохраняя все свои права и преимущества, и чтобы, как ты будешь наивысшим епископом в Римской Церкви, так и патриархи оставались в Греческой Церкви при своей чести и власти".

 

По поводу Брестского Собора, точнее, двух Брестских Соборов, из которых один принял унию, а другой отверг, составлено как православными, так и униатами несколько сочинений. Православные издали в 1597 г. на польском языке в Кракове небольшую книгу "Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте Литовском". Это собственно история православного Брестского Собора, повествующая, как происходили одно за другим его заседания, его сношения с униатами и латинянами, его рассуждения и решения. Автор книги неизвестен. Латиняне и униаты с своей стороны издали в том же году и там же небольшую книгу о своем Соборе, написанную иезуитом Скаргою, хотя он и не упомянул своего имени на самой книге. Она издана на двух языках, особо на польском и особо на русском, и состоит из двух частей. В первой, под заглавием "Собор Берестейский", автор кратко излагает историю униатского Собора, бывшего в Бресте, а во второй, "Оборона Синоду Берестейского", заключающей в себе двенадцать небольших "розделов", или глав, старается защитить этот Собор от возражений со стороны православных и в первых двух главах доказывает, что Собор униатский был законный и правильный, хотя митрополит и владыки приняли на нем унию без согласия Цареградского патриарха и своих мирян; в следующих главах раскрывает учение, догматически и исторически, о единовластии папы в Церкви, о признании главенства папы и греками, о Флорентийском Соборе, повторяя то, что прежде обширнее изложил в своем сочинении "О единстве Церкви", и, наконец, убеждает православных согласиться на унию с Римом: указывает на непоколебимость Римской Церкви как единой истинной и на упадок Церкви Греческой, будто бы постигнутой проклятием Божиим, объясняет, якобы чрез унию не вводится новая вера, а только возобновляется прежнее соединение греков с латинянами, и усиливается опровергнуть законность православного Брестского Собора, называя его не Собором, а сеймиком. Такое сочинение латинское не могло не оскорбить православных, и они поспешили еще в том же 1597 г. издать против него в Вильне обширное сочинение "Апокрисис" на польском языке, а в следующем году и на русском. Здесь вопреки Скарге в первой части доказывается незаконность униатского Брестского Собора и преступность действий русских владык, принявших на нем унию; во второй - законность действий православного Брестского Собора, осудившего этих владык за принятие унии; в третьей на основании Священного Писания и истории опровергается римское учение о единовластии папы, а в четвертой опровергаются порицания Цареградской патриархии и похвалы унии, высказанные Скаргою. Автор "Апокрисиса" назвал себя в самом заглавии книги Христофором Филалетом, но, по достоверным свидетельствам, это был некто Христофор Бронский, ученый протестант, на что есть указания и в его книге, потому что хотя он постоянно говорит от лица православных и выдает себя за православного, но кое-где допускает и протестантские мнения, например относительно таинства Евхаристии и неумеренного участия мирян в делах веры. Рассказывают, будто он написал свою книгу по предложению князя К. Острожского, от которого и получил за свой труд местечко Вильск с несколькими деревнями на Украйне. Как бы то ни было, только этот автор, очевидно, обладал солидным научным образованием, твердою диалектикою и обширными познаниями в Священном Писании, в писаниях святых отцов и в церковной истории и составил такое полемическое сочинение, которое по своей учености и основательности выделялось в ряду всех однородных сочинений того времени, написанных как православными, так и униатами и латинянами. Для нас оно драгоценно потому особенно, что сохранило множество грамот и других документов, относящихся к первоначальной истории унии. Не захотели и ревнители унии уступить православным и напечатали против них два новые сочинения. Первое, под заглавием "Справедливое описание дел и справы Собора Берестейского", издано было на русском языке в 1597 г. Оно не дошло до нас, но, как можно догадываться и по самому его заглавию, было направлено против книги "Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте", изданной православными, и представляло деяния этого Собора в извращенном виде, с латинской точки зрения. Автором этого сочинения был, по всей вероятности, сам Ипатий Потей. Другое сочинение, под названием "Антиррисис", составлено было по поручению Потея учителем его брестской школы, известным греком Петром Аркудием, в опровержение "Апокрисиса" Христофора Филалета и издано сряду три раза: в 1598 г. на латинском языке, на котором и написано, так как Аркудий не знал ни русского, ни польского, в 1599 г. на русском, а в 1600 г. на польском. Следя шаг за шагом за своим противником, Филалетом, и стараясь всячески защитить от его нападений дело унии и владык, принявших ее, автор "Антиррисиса", назвавший себя Филотеем, поместил в своем сочинении немало важных грамот относительно унии, не помещенных в "Апокрисисе", и таким образом сделал свою книгу также драгоценною и для последующего времени. Замечательно, что авторы тогдашних полемических сочинений или совсем скрывали свои имена, или под псевдонимами. Это делали они из опасения, как бы не подвергнуться преследованиям от тех, против кого ратовали, и не испытать участи, постигшей Стефана Зизания.

 

В числе документов, помещенных в "Антиррисисе", находится и послание Ипатия Потея к князю К. Острожскому от 3 июня 1598 г. Здесь Потей уверял князя, что пишет к нему единственно по сердечной любви к нему и благодарности за прежние его ласки и благодеяния и из желания ему блага. Потом восхвалял унию, принятую владыками, утверждая, что они не сделали ничего нового, а только возобновили Флорентийское соединение, которое почти полтораста лет оставалось в забвении, сохранили все церемонии Восточной Церкви, восстановили согласие между русскими и латинянами. Напоминал князю, что прежде он сам ревностно стремился к унии, написал о ней послание к нему. Потею, даже собственноручно изложил ее условия и что если не состоялся Собор пред отъездом Потея и Терлецкого в Рим, чего так желал князь, то не состоялся по воле самого же князя, отправившего тогда тайное свое посольство к еретикам на торунский съезд и тем крайне огорчившего короля. Убеждал князя принять унию, писать о ней к папе или, еще лучше, отправиться для того в Рим, а сам обещался быть проводником и слугою князю и присовокуплял, что такой унии, какой желает князь, в которой участвовали бы и греки с своими патриархами, и Московское государство, никогда быть не может, потому что народ греческий и московский совершенно заматорели в схизме. Наконец, просил князя выслушать диспут между избранными лицами из православных и латинян, чтобы яснее увидеть, на какой стороне истина, или по крайней мере допустить к себе с этою целию его, Потея, и побеседовать с ним в духе кротости. Князь Острожский не захотел отвечать Потею, а вместо князя по собственному желанию написал "Отпись" на послание Потеево один из клириков церкви острожской. Он прежде всего восстал против Потеевых похвал состоявшейся тогда унии, или согласию, между Восточною Церковию и Западною и привел множество примеров из ветхозаветной и новозаветной истории, как согласие и соединение людей в том или другом деле, несогласное с волею Божиею, бывало противно Богу и гибельно для самих людей, и продолжал: "Не таково ли, отче владыко, и ваше согласие - уния? Посмотри оком и послушай слухом, что наделали вы своею униею. Нет города, нет селения, которые не наполнили бы вы плачем и рыданием людей, держащихся отеческого предания и веры... Какого не сделали вы гонения, какого поругания, оплевания, замешательства, какого не произвели кровопролития, убийства, тиранства, мучения, насилия в домах, училищах, церквах?.. Вы иссушили взаимную любовь в людях, произвели раздор между родителями и детьми, между братом и братом, поссорили господина с крестьянами...

 

Вы потеряли совесть, преступили клятву, обманули папу, присягали за всех нас, отправляли от нас посольство, о котором мы и не думали... Ты, отче владыко, внушаешь князю приступить к восхваляемой тобою унии. Но если бы это дело велось как следует, то князь не допустил бы никому опередить себя... Ты говоришь, что вы ничего нового не сделали, а только возобновили Флорентийское соединение, полтораста лет лежавшее в забвении, и я также вижу, да и всем явно, что ваша нынешняя уния возобновила то, что сделано было на том разбойническом сонмище, а там одних давили, других топили, иных морили голодом или узами, а иных лишали жизни хитростию... Ты ухватился за одну только историю Флорентийского Собора, написанную латинянами и направленную против греков, и ее считаешь истинною, а своей истории об этом Соборе, давно и верно написанной, ты не читаешь и не хочешь ей верить. В конце моего послания ты найдешь эту историю, написанную кратко, но справедливо". Остальную часть своего послания острожский клирик посвятил раскрытию мысли, что истинная Церковь есть Церковь Восточная, а не Римская. Эта "Отпись" Потею вместе с "Историею о листрийском, т. е. разбойническом, Флорентийском Синоде" тотчас же была и напечатана в 1598 г. в Острожской типографии, разумеется, с целию, чтобы могла быть прочитана всеми. Прочел ее и Потей и не замедлил написать на нее клирику острожскому свою "Отпись", которую также напечатал в изданном им тогда "Антиррисисе".

 

Не можем умолчать здесь и о четырех сочинениях одного западнорусского инока Иоанна из Вышни, подвизавшегося тогда на Афоне в затворе, хотя они в свое время, сколько известно, и не были напечатаны. Разумеем его послания: а) к митрополиту Рагозе и прочим владыкам, принявшим унию; б) к князю К. Острожскому и всем православным Западнорусского края; в) ко всем обителям Литовско-Польского государства и г) "Извещение краткое о латинских прелестех", обращенное к латинянам и православным.

 

В первом послании, весьма обширном, Иоанн, извещая владык-отступников, что до него дошло изданное от лица их сочинение "Оборона згоды с латинским Костелом" (вероятно, "Оборона Брестского Собора" Скарги), прежде всего крайне резко нападал на их нравственные недостатки. "Покажите мне вы, згоду (унию) вяжущие, кто из вас соблюл веру и заповеди Христовы? Не вы ли еще прежде разорили веру своими злыми делами? Не вы ли воспитали в себе похоть лихоимства и мирского стяжания? Никак не можете насытиться, а все более и более болеете алчбою и жаждою прибытков. Покажите мне, кто из вас исполнил шесть заповедей Христовых: алчного накормить, нагого одеть, больного посетить и пр.? Не вы ли заставляете алкать и голодать ваших бедных подданных, носящих тот же образ Божий, как и вы?.. Вы отнимаете у них коней, волов, овец, выжимаете от них дани, обнажаете их, мучите, томите во всякое время, зимою и летом, в непомерных трудах. А сами, как идолы, сидите на одном месте, и если понадобится перенести этот идолотворенный труп на другое место, то переносите бесскорбно на колеснице, как бы сидя дома, тогда как бедные подданные день и ночь на вас трудятся и мучатся... Где вы послужили больным? Не вы ли делаете и здоровых больными, бьете их, мучите, убиваете? Постучись только в лысую свою голову, бискупе Луцкий, благоговейное и благочестивое христианство? Зачем именем христианским называть себя бесстыдно дерзаете, когда силы того имени не храните? О, окаянная утроба, которая таких сынов на погибель вечную породила! Ныне в Польской земле все священники, как некогда Иезавелины жрецы, чревом, а не духом совершают службу; паны же над своими подданными сделались богами, высшими Самого Бога. Вместо евангельской проповеди, апостольской науки и св. закона ныне поганские учители, Аристотели, Платоны и другие им подобные, во дворах Христа Бога владычествуют. Вместо суда и правды царствуют несправедливость, ложь, кривда; вместо веры, надежды и любви - безверие, отчаяние, ненависть; вместо целомудренного жития - скверная нечистота. Покайтесь же все, жители земли той, покайтесь, да не погибнете двоякою погибелию, вечною и временною. А если не хотите покаяться все, то вы, православные, будьте готовы отделиться от этого погибельного и содомского рода, чтоб быть истинно новым Израилем, а не язычниками. Ибо где между язычниками виданы такие плоды нечестия, как ныне в земле Польской? Не скорбите: Господь с вами; имейте веру и надежду на Него непоколебимую; на панов же ваших русского рода, на сынов человеческих, не надейтесь - в них нет спасения, они отступили от Бога к прелести еретической... Да будут прокляты владыки, архимандриты, игумены, которые монастыри запустошили и фольварки себе из мест святых поделали; сами с слугами своими и приятелями скотскую в них жизнь провождают, гроши сбирают и на доходы, назначенные для богомольцев Христовых, дочерям своим приданое готовят, сыновей одевают, жен украшают, слуг умножают, приятелей обогащают, кареты устрояют... Владыки безбожные вместо правила, книжного чтения и поучения в законе Господнем день и день над статутами сидят и во лжи весь век свой упражняются..." После других, столько же резких обличений, обращенных ко всей земле Польской, послание оканчивается новыми воззваниями к покаянию, пока есть время.

 

В своем "Извещении кратком о латинских прелестех" инок Иоанн предварительно решает два вопроса: что есть прелесть и что - мудрость змиина, которую должны иметь верующие, а потом опровергает римские лжедогматы об исхождении Святого Духа и от Сына, о старейшинстве Римской Церкви, о главенстве папы и о чистилище, обращаясь в своих опровержениях то к латинянам, то к православным, к первым с упреками, к последним с наставлениями, и делает замечание: "Мы хотели еще писать обличительно о Таинственной вечери, о календаре и о прочих отступлениях латинян, но узнали, что о всем этом довольно написал от Божественного писания Василий (клирик острожский). Это Василиево писание мы испытали известно и увидели, что он написал все не от своей фантазии, но от Божественного писания. Посему, молю вас, примите Василиево писание с усердием и любовию и утверждайте себя в вере, ибо истинное исповедание православной веры обретается в писании том".

 

Кроме некоторых полемических сочинений, направленных против унии и униатов, православные издали тогда в своих типографиях еще несколько книг учебных, учительных и богослужебных. В Виленской братской типографии напечатаны: Азбука, с изложением о православной вере Стефана Зизания (1596), Грамматика славянская Лаврентия Зизания (1596), Молитвы повседневные, в числе которых помещены и молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1596), Псалтирь (1596), Часовник (1596). В Острожской типографии напечатаны: Маргарит святого Иоанна Златоуста (1596) и Псалтирь следованная, в которой также помещены молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1598).

 

В августе, если еще не ранее, 1599 г. скончался первый униатский митрополит Михаил Рагоза. Недолго пришлось ему управлять Церковию по принятии унии, но довольно для того, чтобы разочароваться в своих надеждах, какие мог питать пред принятием ее, и чтобы почувствовать, как горько он ошибся. Он увидел, с каким жаром и твердостию православные противятся унии, как немногие принимают ее и сколько выпало на его долю тревог, огорчений, усилий и бесплодной борьбы. Увидел, что и король не исполняет своих обещаний ему и его помощникам, не удостаивает их чести заседать в сенате, не оказывает им каких-либо особенных новых милостей. Он слышал проклятия, какие раздавались против него со стороны православных за измену вере отцов, и не мог не понимать, что эти проклятия не прекратятся и после его смерти. Если бы по крайней мере он был глубоко убежден, что Римская Церковь есть истинная и что он совершил дело спасительное и богоугодное, соединившись с нею, тогда в одном этом убеждении он мог бы находить для себя успокоение и ободрение среди всех тяжелых испытаний. Но вся деятельность его, пред принятием унии и по принятии какая-то вялая, уклончивая, нерешительная, нимало не отличавшаяся ревностию и горячностию, свидетельствует, напротив, что он был чужд такого убеждения. А если так, то неотрадна была его жизнь в унии, безотрадна и самая кончина.

 

 

II

Преемником митрополита Михаила Рагозы назначен был епископ Владимирский и Брестский Ипатий Потей, который, бесспорно, более всех прочих владык, принявших унию, заслуживал этой высокой чести и по своему образованию, и по своим трудам для унии, и особенно по своей энергии и ревности в распространении ее, и в котором никак нельзя отвергать и убеждения в правоте и святости этого злосчастного соединения с Римом. Но кажется, при самом вступлении Потея на митрополитскую кафедру встретились затруднения. Грамоту на митрополию король пожаловал Потею 26 сентября 1599 г., и в ней объявлял всем, что по смерти митрополита Михаила Рагозы назначил на его место епископа Владимирского Ипатия Потея, о чем уже и послал на утверждение папы, что отдает Потею все без изъятия митрополитские имения, и для передачи их послал своего дворянина Яна Кошица, и приказывал всем духовным и мирским людям "религии русской", чтобы они приняли нового митрополита за своего архипастыря и, в подчинении Римской Церкви, оказывали ему до его живота всякое послушание и уважение. Затем прошло более полугода, и король издал (8 апреля 1600 г.) другую такую же грамоту, обращенную собственно к крилошанам и всему духовенству религии русской во всем Литовско-Польском государстве, а "особливе в воеводстве Киевском". Здесь король снова извещал, что он по смерти Рагозы отдал митрополию Киевскую и Галицкую Ипатию Потею и что для передачи ему митрополии и всех ее имений посылает дворянина своего Лаврина Лозку, приказывая своим королевским именем всем особам, слугам, боярам и подданным митрополии повиноваться новому митрополиту, а духовным особам приказывал, чтобы они королевской воле не противились и, приняв Ипатия за своего старшего пастыря и митрополита, оказывали ему всякое послушание и почтение. Что ж значит эта вторая грамота, зачем она понадобилась? Она, без сомнения, не понадобилась бы, если бы первая грамота привела к цели. Если король вновь объявляет русскому духовенству, особенно в воеводстве Киевском, о назначении Потея митрополитом и приказывает принять его, не противиться королевской воле, то, значит, доселе, в продолжение полугода, духовенство еще не приняло Потея за митрополита и противилось королевской воле. Если король посылает теперь другого своего дворянина для передачи Потею митрополичьих имений и своим именем приказывает всем митрополичьим подданным повиноваться ему, то, значит, прежде посланный для этого дворянин Кошиц не успел передать Потею названных имений и митрополичьи подданные еще не покорились ему. И замечательно, что, тогда как в первой грамоте король ясно говорил о папе, о подчинении ему, об испрашиваемом у него утверждении для Потея, во второй грамоте он совершенно умолчал о папе. Между тем сохранилось письмо папы к Сигизмунду III еще от 5 февраля 1600 г. Здесь папа уведомлял короля, что потому долго не отвечал на его ходатайство об утверждении Ипатия Потея на митрополитской кафедре, присланное еще в августе прошлого года, что опасался, как бы Потей не потерял, променяв имения Владимирской кафедры на более скудные имения митрополии; теперь же, получив известие, что за Потеем оставляется и Владимирская кафедра, он, папа, одобряет выбор короля и дает обещание немедленно исполнить его желание, т. е. утвердить Потея митрополитом. Эта-то медленность со стороны папы, может быть, и огорчила короля и была причиною, почему он вовсе не упомянул о папе во второй своей грамоте, данной по случаю возведения Потея на митрополию. Как бы, впрочем, ни было, только король действительно, отдав Потею митрополитскую кафедру со принадлежащими ей имениями, оставил за ним и его прежнюю, епископскую, кафедру со всеми ее имениями, отчего Потей сделался несравненно богаче своего предместника и писался обыкновенно "митрополитом Киевским, и Галицким, и всея России, владыкою Володимирским и Берестейским". Более тринадцати лет правил он Западнорусскою митрополиею и во все это время вел самую энергическую, неустанную и беспощадную войну против православных для привлечейия их к унии.

 

Прежде всего война эта открылась в Вильне. Как только скончался митрополит Михаил Рагоза, в виленском Троицком монастыре внезапно появился Стефан Зизаний, прежде, как известно, осужденный и отлученный от Церкви Рагозою и изгнанный из отечества королем, но потом оправданный и разрешенный православным Собором в Бресте, и снова начал проповедовать против унии. Весть об этом скоро дошла до королевского двора, а оттуда сообщена Потею; и последний еще 24 сентября, следовательно, за два дня прежде, чем получил от короля грамоту на митрополию, уже называя себя нареченным митрополитом, писал виленскому "протопрезвитеру" Ивану Парфеновичу, чтобы он немедленно донес, правда ли, что Зизаний проповедует в Троицком монастыре, и не с дозволения ли виленских православных бурмистров и мещан, и если правда, что монастырская церковь "осквернена" проповедию проклятого человека, то запечатал бы ее в присутствии верных свидетелей и не дозволял бы ему ничего в ней более совершать. Вслед за тем и сам король писал (29 сентября) виленским бурмистрам и мещанам русской религии, выражал им свое неудовольствие за то, что они допустили проклятого Зизания проповедовать в своих церквах будто бы противное древней греческой вере, и, извещая о назначении для них нового митрополита Ипатия Потея, приказывал повиноваться ему во всем, и впредь более не терпеть кознодеев, подобных Зизанию, и не дозволять им проповедания в церквах под опасением в противном случае заплатить три тысячи коп грошей литовских: половину на короля и половину на митрополита. Виленские бурмистры, радцы и лавники русской веры, под управлением которых состоял Троицкий монастырь, уведомили (7 октября) Парфеновича, что Стефан Зизаний вошел в монастырь без их ведома и позволения, своевольно, и выйти оттуда не хочет, сколько они ни старались его выслать. Парфенович послал двух священников спросить Зизания, с чьего дозволения он вошел в монастырь и в нем пребывает. Зизаний отвечал: "Я вошел не с ведома бурмистров и радцев, а с ведома и позволения о. Иоасафа, архимандрита троицкого, и за его благословением говорю проповеди в церкви, и не выйду из монастыря никаким образом". После этого монастырская церковь была запечатана в присутствии новгородского воеводы Скумина-Тышкевича виленским протопопом Григорком (если это не прозвище Ивана Парфеновича, то надо допустить, что он или тогда уже скончался, или за что-либо был удален от места митрополитом Потеем). Зизаний послал известие о себе и о запечатании церкви во Львов к члену тамошнего братства Юрию Рогатинцу, который отвечал (16 ноября), что если Зизаний проповедует по воле всего виленского Троицкого братства, то поступает хорошо, и советовал не смущаться запечатанием церкви, но только без нужды не раздражать Потея. Потей, однако ж, был уже раздражен до последней степени: на самую жизнь Зизания было сделано покушение, так что он едва спасся чрез камин или дымовую трубу и бежал из Вильны. Братство внесло протест в виленские городские книги (14 декабря 1599 г.), в котором от имени всех православных жителей Вильны заявляло, что они не признают Потея своим пастырем, отказываются от послушания ему и что он, не будучи их пастырем, насильно привлекает их под свою власть.

 

Гнев Потея, естественно, обратился и на все виленское Троицкое братство. А надобно заметить, что братство это было еще тогда очень многочисленно и в числе членов своих имело "княжат, панят, сенаторов, рыцарство и иных людей вшелякой кондиции", живших в разных местах Литовского края. Потей начал действовать против братства и сам непосредственно, и чрез виленских бурмистров, радцев и лавников русской веры, которые, к прискорбию, были на ту пору из числа лиц, склонных к унии, и, руководимые Потеем, старались принудить к унии и членов Троицкого братства. Братство имело у себя при церкви Святого Духа двух священников: Карпа Лазаревича и Григория Ждановича, которые рукоположены были экзархом Цареградского патриарха Гедеоном Балабаном. Потей захотел отнять у братства этих священников и к 20 июля 1601 г. потребовал их к себе на суд за то, что они помимо его, митрополита, приняли священство от Львовского епископа и священствуют в митрополичьей епархии. Требование Потея встревожило братство и особенно ктиторов Свято-Духовской церкви. И вот 20 июля отправились в митрополичий дом у Пречистенского собора воевода смоленский Ян Абрамович, подкоморий троцкий князь Богдан Матвеевич Огинский и подстолий троцкий князь Богдан Федорович Огинский вместе с двумя священниками братства, имея при себе трех возных Виленского повета и с ними семь шляхтичей. Как только Потей принял пришедших, тотчас воевода смоленский и подкоморий троцкий сказали ему, первый - от имени своей жены, урожденной Волович, строительницы Свято-Духовской церкви, и сам от себя как ее опекун, а последний - от себя и от имени воеводы брестского Зеновича и его жены, урожденной Волович, другой строительницы той же церкви, и вместе от имени всех сенаторов, рыцарства и прочих братий и сестер Свято-Духовского братства как основателей и властных опекунов и патронов братской церкви, на шляхетских грунтах построенной: "Господине отче! Узнав, что на нынешний день ваша милость своими позвами потребовал пред себя священников Виленского церковного братства, мы по поручению всего братства явились дать тебе объяснение. Не только священники, но и все православные обитатели Вильны всегда покорялись Киевским митрополитам, доколе они сами находились в послушании Константинопольским патриархам. Но когда ты и покойный митрополит Михаил Рагоза с некоторыми владыками отреклись от патриарха и поддались папе, желая увлечь за собою мирян, то едва не все христианство греческой веры во владениях нашего короля, равно и Виленское церковное братство, в котором немало есть князей, панов, сенаторов и всяких шляхтичей, протестовали против вас и отказались повиноваться еще митрополиту Рагозе. Эти протестации они повторяли потом на всех сеймиках и генеральных сеймах, прося короля дозволить им оставаться при стародавних вольностях, под благословением Цареградского патриарха. И король, желая успокоить волнение, дозволил нам своею грамотою спокойно оставаться при нашем исповедании, пока дело не будет рассмотрено на сейме. Но оно и доселе еще окончательно не решено на сейме, и мы, оставаясь при наших прежних протестациях против вас и при наших прежних вольностях, совершенно вправе иметь у себя своих православных священников при нашей братской церкви, построенной на нашем властном шляхетском грунте. А как они не признают тебя за своего пастыря, то и не обязаны становиться пред тобою и слушаться тебя. Если кому до них есть дело, мы их господа и готовы всегда и везде взыскивать с них и заступаться за них". Потей отвечал: "До ваших грунтов и до вашей церкви я не имею ничего и не хочу в то мешаться; я имею дело только до ваших попов, которые, живя в моей епархии, не могут быть изъяты из-под моей власти". Присутствовавший при этом наместник виленский Станислав Пукшта счел нужным от имени воеводы виленского Радзивилла, находившегося тогда на войне, напомнить Потею, чтобы он не нарушал ничьих прав в Вильне и не посягал на братских священников, которые, оставаясь православными, по силе своих протестаций вовсе не подлежат его власти и живут здесь под обороною воеводы. Наконец, начали было и сами священники говорить Потею, почему они не признают его своим пастырем, но он не захотел их слушать и велел им явиться на следующий день. Тогда священники положили на столе пред Потеем свое письменное объяснение, наперед приготовленное, и, призывая как свидетелей бывших тут возных и шляхтичей, заявили, что они не признают Потея своим пастырем и не обязаны слушаться его и являться к нему. Несмотря на это, Потей потребовал к себе священников в другой раз к 27 и в третий к 31 июля. И как они лично к нему не явились, то судил их заочно и присудил к низвержению, а король, по доносу Потея, осудил их как непокорных и бунтовщиков на баницию. Виленское церковное братство осталось без священников.

 

Виленские бурмистры, радцы и лавники еще в 1596 г. жаловались королю, что Свято-Троицкое братство без их ведома испросило себе у него грамоту (от 9 декабря 1592 г.), которою братские дома в Вильне освобождены от постоя и других городских повинностей и которою нарушаются право и интересы всего города. Король тогда же (24 января) приказал братству прислать своих уполномоченных на королевский суд для ответа. Но разбирательство этой жалобы по разным причинам отлагалось с году на год. Братство, не надеясь найти правосудия у короля, явно не благоприятствовавшего православным, желало только одного, чтобы дело это разбиралось не задворным королевским судом, где все решал канцлер с несколькими находившимися при короле сенаторами или коронными чиновниками, а на генеральном, или вальном, сейме. Об этом не раз просило братство короля, на это согласились было и уполномоченные виленского городского управления во время сейма 1600 г. и дали даже письменное обязательство, что они перенесут свой спор с братством из задворного королевского суда на решение следующего генерального сейма. Но когда король прибыл в Вильну, бурмистры и радцы вопреки данному обязательству упросили короля порешить их спор с братством задворным королевским судом, воспользовавшись отсутствием из Вильны знатнейших членов братства, и успели получить королевский декрет, которым уничтожались привилегии братства. Не довольствуясь этим, бурмистры начали домогаться, чтобы отнять у братства и самые домы, где помещались братское училище и братская богадельня. Когда открылся сейм 1603 г., братство выслало туда своего уполномоченного, горько жаловалось на притеснения и обиды со стороны Потея и бурмистров и умоляло членов сейма походатайствовать пред королем, чтобы претензии виленских бурмистров против братства были рассмотрены на сейме, чтобы отменен был декрет королевского суда, уничтожавший привилегии братства, и чтобы снята была баниция с двух братских священников, несправедливо осужденных Потеем. Жалобы братства приняты были многими на сейме с большим сочувствием, но сейм этот разошелся преждевременно и в пользу братства не успел ничего сделать.

 

Таким образом, Потей уже одержал над братством и вообще над православными в Вильне немалые успехи. Он оттеснил братство от Троицкого монастыря, запечатав придел Троицкой церкви, в котором проповедовал Зизаний и который один только и принадлежал братству; отнял у братства обоих священников, которых оно имело у своей церкви Святого Духа, и если еще не совсем отнял при помощи бурмистров самые привилегии братства, то сделал их спорными и сомнительными. Оттеснив братство от Троицкого монастыря. Потей основал при нем еще в 1601 г. свой униатский митрополичий коллегиум, или семинарию и 15 августа "иеромонах и презвитер надворный" митрополита Потея по его приказанию "подал в моц и в держане честному Петрови Федоровичу Сурометниковичу, старшому на тот час того семинариум", фольварк Печерск с двумя селами, принадлежавшими митрополиту. Этот Петр Федорович был первым ректором основанной в Троицком монастыре униатской семинарии и в 1604 г., конечно по поручению Потея, издал книгу под заглавием: "Оборона Собору Флорентийского Осмаго против фальшивому, недавно от противников згоды выданному" (т. е. против "Истории о листрийском, разбойническом... Соборе", изданной в 1598 г. в Остроге; а какой-то виленский архимандрит Геласий Русовский перевел названную книгу и на польский язык и издал тогда же.

 

Впрочем, братство старалось вознаградить свои потери и в 1605 г. имело уже при Свято-Духовской церкви свой братский православный монастырь, мужской, с особым отделением для женского, как было и при Троицком монастыре: с этого года и можно считать существование виленского Свято-Духова монастыря. Имело также у себя и двух новых священников, Иосифа Яцковича и Ивана Семеновича, и пригласило к себе из Дерманского монастыря ученого иеродиакона Антония Грековича, которому кроме иеродиаконской должности в своем монастыре поручило как бакалавру в заведование и свою братскую школу. К сожалению, этот самый иеродиакон скоро подал повод к новому и весьма сильному столкновению братства с митрополитом Потеем. Грекович был уличен в преступной связи с черницею того же монастыря Екатериною Лычанкою в ее келье и, опасаясь последствий, тайно бежал из монастыря чрез ограду и отдался под защиту Потея. Священники и старшины братства подали на Грековича донос как на преступника и беглеца в виленский трибунальный суд. Грекович лично на суд не явился, но прислал лишь объяснение (16 июля 1605 г.), что он как лицо духовное подлежит суду только своего митрополита Ипатия Потея, а не трибунальному. В тот же день и Потей написал трибунальным судьям, чтоб они не нарушали его прав и не судили иеродиакона Грековича, как подлежащего его суду. Но уполномоченный от братства доказывал, что заявления Грековича и Потея не заслуживают уважения, потому что Грекович посвящен в сан иеродиакона не Потеем, а Белградским митрополитом Лукою, экзархом Цареградского патриарха, и служил доселе в братском православном монастыре, где и учинил свой проступок, состоя под духовною властию не Потея, а патриаршего экзарха Гедеона, епископа Львовского, и потому вообще, что православные в Вильне и во всей Литве и Польше не признают Потея своим архипастырем за его отступление в унию, как не раз заявляли в своих протестах. Трибунальный суд судил Грековича заочно (20 июня) и осудил его на смерть или на всегдашнее изгнание, о чем и положил представить королю. Потей пожаловался королю на нарушение его митрополичьих прав трибунальным судом, и король своею грамотою (23 июля) отменил решение трибунального суда.

 

Не довольствуясь этим, иеродиакон Грекович подал еще Потею жалобу на братских священников, будто бы они совершенно невинно его обесславили, выдумав на него небылицу, и притом позвали его, лицо духовное, не на духовный суд, как следовало бы, а на светский. Потей и его капитула обвинили обоих братских священников за то и другое и положили им наказание, не обращая внимания на их протесты. Братство чрез двух своих старост принесло жалобу на Потея в главный трибунальный суд, и суд решил (12 августа), что Потей вышел из пределов своего права, что братство и его попы как православные не подлежат его юрисдикции и что он мог и должен был ведаться с ними только пред Цареградским патриархом или его экзархом, т. е. епископом Гедеоном Балабаном. Такое решение трибунального суда тотчас огласилось между православными повсюду и произвело между ними общую радость, но ненадолго. Король по просьбе Потея издал указ (29 августа), которым отменил приговор трибунального суда, объявляя, что последний не имел права судить митрополита Потея и что все вообще светские суды не должны вмешиваться в дела духовные, как и духовные суды - в дела светские, и в тот же день издал декрет о баниции обоих братских священников как бунтовщиков, по доносу Потея. Тогда братство принесло на Потея жалобу чрез тех же своих старост в генеральный сейм, и возный повета Виленского два раза передавал в Вильне Потею господарские позвы (22 октября 1605 г. и 11 января 1606), чтобы он по той жалобе явился на суд генерального сейма. Чем кончилось дело, неизвестно. Но братство опять лишилось своих священников и воротить их не могло.

 

В этом же 1605 г. Потей имел и другие успехи. Он случайно нашел в одной сельской церкви (Кревской) старую славянскую рукопись, в которой, между прочим, было помещено послание Киевского митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, писанное в 1476 г.; лично принес найденную рукопись в виленский магистрат, прося засвидетельствовать ее древность, и, получив свидетельство бурмистров и радцев, напечатал послание Мисаила к папе на русском и польском языках. Мы знаем, что это послание было не более как попытка к унии, и притом не увенчавшаяся успехом (нашей "Истории" 9. 43 - 61). Но Потей с торжеством указывал на это послание как на доказательство, что уния действительно существовала в Киевской митрополии при Мисаиле, и не только при Мисаиле, но и при следующих митрополитах, и выводил заключение, что все привилегии, данные польскими королями русскому духовенству, даны собственно униатскому русскому духовенству, а не православному. К концу года Потей, несмотря на то что виленские бурмистры и радцы русской веры действовали с ним заодно против православного братства, донес королю, что они, имея Троицкий монастырь под своею опекою, вовсе о нем не заботятся и доходы с его имений неизвестно на что употребляют, а одно имение неизвестно кому отдали. Поэтому король отнял (16 ноября) у бурмистров и радцев Троицкий монастырь и отдал по просьбе Потея только что поставленному им архимандриту Самуилу Сенчиле, с тем чтобы он держал монастырь "в единости святой с Костелом Римским и в послушенстве старшего пастыря своего - митрополита". Отселе Троицкий монастырь, при котором несомненно существовал тогда и женский, окончательно перешел в руки униатов.

 

Одновременно с тем, как Потей вел борьбу с православными в Вильне, он боролся с ними и в других местах. В тот самый день (26 сентября 1599 г.), когда король пожаловал Потею грамоту на митрополию со всеми ее имениями, Потей получил от короля и грамоту на архимандритство в Киево-Печерском монастыре со всеми его имениями. Спустя неделю король объявил об этом и всем своим подданным другою своею грамотою (от 2 октября) и в ней провел ту мысль, излюбленную Потеем, что прежние литовско-польские государи наделили русских епископов и прочее духовенство многими привилегиями за принятие унии, состоявшейся во Флоренции (известна только одна такая грамота - Владислава III), что впоследствии русское духовенство потеряло все свои привилегии по отступлении русских в прежнюю свою схизму (известно, напротив, бесчисленное множество королевских грамот, пожалованных именно православному русскому духовенству) и что теперь, когда удалось вновь утвердить между русскими унию, он, король, не только восстановляет прежние права и вольности русскому духовенству, но готов дать и большие, почему и пожаловал митрополиту Михаилу Рагозе Киевскую лавру, а ныне по смерти его жалует ее преемнику Рагозы Ипатию Потею. Между тем братия лавры, еще не успевшие избрать себе собственною властию по силе давнего своего права нового архимандрита на место скончавшегося Никифора Тура (1599), и не думали принимать Потея, как прежде не приняли Рагозу. Зная по прежнему своему опыту, как трудно бороться с лаврскими иноками, королевский дворянин Ян Кошиц, назначенный для передачи Потею лавры и ее имений, решился начать передачу не с самой лавры, как пытался сделать при Никифоре Type, а с ее имений, и притом таких, которые находились далеко от Киева, в повете Оршанском, но ошибся в расчете. Лишь только Кошиц с оршанским возным Зенковичем, двумя шляхтичами и несколькими слугами митрополита прибыл 12 октября в первое из этих имений - Печерск, как встретил здесь двух лаврских монахов с множеством казаков, могилевских мещан и других вооруженных людей. Монахи затворили пред Кошицем ворота, не пустили его во двор и кричали прибывшим, чтобы они удалились, а когда Кошиц начал было читать королевские листы, то не захотели его слушать и начали стрелять в него и его спутников и у одного из шляхтичей убили коня. Спустя два дня Потей принес на этих монахов жалобу чрез своего слугу в оршанском суде, а спустя год, сделав внезапное нападение (22 ноября 1600 г.) на Печерск, насильно отнял его и другие соседние села у лавры и подарил (21 генваря 1601 г.) на содержание своей униатской семинарии в Вильне. За лавру заступилось киевское дворянство. Оно чрез своих послов на варшавском сейме настоятельно доказывало королю, что он не вправе назначать архимандритов в Печерский монастырь, что это право принадлежит самим печерским инокам и киевским дворянам.

 

Настояния подействовали на Сигизмунда, и он, опасаясь волнений, обратился с просьбою к папе Клименту VIII отменить прежнюю буллу, которою Киевская лавра предоставлялась униатским митрополитам. Папа согласился и отменил эту буллу своим бреве (от 19 июля 1603 г.), но с тем, чтобы король вознаградил митрополита за лавру чем-нибудь другим, и чтобы старанием короля впредь назначался на архимандритство в лавру добрый католик. Потею очень не хотелось отказаться совсем от имений лавры, и он что же придумал? Он объявил королю, что отказывается от имений лавры, находящихся в Короне Польской, а желает только удержать за собою ее имения, находящиеся в великом княжестве Литовском. И король своею грамотою от 20 февраля 1605 г. утвердил за Потеем эти последние имения. Но не прошло и двух дней, как король по просьбе чернецов Киево-Печерского монастыря, которые наконец сами избрали себе нового архимандрита, Елисея Плетенецкого, и вместе по ходатайству князя К. К. Острожского и сына его Януша (латинянина) отдал (22 февраля) Печерскую лавру архимандриту Елисею со всеми имениями, какие только ей принадлежали и какими владели ее прежние архимандриты, следовательно, и с теми, которые находились в княжестве Литовском: верно, королю объяснили, что не следует идти против папского бреве, им же самим испрошенного. А чтобы вознаградить Потея за потерю, король пожаловал ему (3 марта) Лещинский монастырь со всеми его имениями, в котором прежде настоятельствовал Елисей Плетенецкий. Но Потей не хотел отказаться от имений лавры, находившихся в княжестве Литовском, упорно удерживал их под своею властию и вел из-за них тяжбу с Елисеем Плетенецким до конца своей жизни, равно как и Плетенецкий, будучи уже архимандритом Киевской лавры, не хотел уступить Потею Лещинского монастыря и старался вытеснять из него тех, кому передавал Потей управление монастырем. Пытался также Потей возвратить себе от лавры те митрополичьи имения, которые "увязаны" были ей по суду в 1598 г. за долг ей митрополита Михаила Рагозы в 8000 коп грошей литовских. Но и тут потерпел неудачу. Архимандрит Елисей Плетенецкий вместе со всею братнею отвечал возному земли Киевской, прибывшему с королевскою грамотою для отобрания этих имений и передачи митрополиту, что с них еще не получена монастырем вся сумма, какая определена судом, и до тех пор, пока она вполне не будет уплачена, монастырь не отдаст и не уступит митрополичьих имений и будет оборонять их.

 

Вскоре по вступлении Ипатия Потея на митрополитскую кафедру ему пожалован был (28 декабря 1599 г.) в управление до его живота Свято-Троицкий монастырь в Слуцке опекуном слуцкой княжны Софии, виленским каштеляном Иеронимом Ходкевичем, с тем чтобы в монастыре хвала Божия отправлялась всегда "под едностью святою и згодою с Костелом католицким". При увязанье этого Слуцкого монастыря и его имений за Потеем последний не встретил никаких сопротивлений: ярый латинянин Ходкевич не мог бы допустить того. Но в среде слуцкого белого духовенства нашлись лица, которые не хотели покориться новому митрополиту как униату. Получив об этом известия, Потей написал к слуцкому духовенству послание (29 мая 1600 г.), в котором, величая себя не только митрополитом Киевским и владыкою Владимирским, но также и архимандритом печерским и слуцким, убеждал непокорных повиноваться ему как своему законному архипастырю и в заключение присовокуплял: "Знаю причину вашей непокорности, вы боитесь новины, но не всякому духу верьте. Пишу к вам как отец к детям, как пастырь к овцам, не столько моим, сколько Христовым. Но если вы пренебрежете и этим нашим отеческим напоминанием, то на непослушных есть и иное лекарство, о котором вы сами ведаете из правил богоносных отцов, а короче сказать: помните, что я вам не Рагоза". Вслед за тем Потей послал своего наместника слуцкого протопопа Афанасия Герасимовича, разумеется преданного унии, чтобы он обозрел все церкви не только в Слуцке, но и в окрестных местах и обратил внимание, как священники совершают таинства и службы, преподал церковным причтам надлежащие наставления и вразумления, раздал им святое миро от имени Потея, собрал с них Потею обычные куницы и таким образом утвердил в духовенстве подчиненность и покорность новому, униатскому митрополиту.

 

В 20-й день декабря 1599 г. король послал Потею вторичный позыв явиться на генеральный сейм в Варшаву и дать ответ по жалобе на него, Потея, и Кирилла Терлецкого, заявленной русскими послами еще на сейме 1598 г., но тогда не рассмотренной и отложенной до сейма 1600 г. Потей и Терлецкий явились. Король назначил для выслушания их 15-е число марта, но только решился выслушать обвиняемых владык не пред лицом всего сейма, как следовало бы и как просили русские послы, а лишь в присутствии одних своих сенаторов. В чем обвинялись Потей и Терлецкий, мы уже знаем. Как же они оправдывались? В сущности они отвечали следующее: "Наше дело не подлежит суду короля и сената, ни какому-либо другому светскому, а подлежит суду духовному. Но чтобы показать нашу невинность, мы заявляем, что все народы по воле самого Спасителя должны принадлежать к одной Церкви католической, под главенством Римского папы; что мы с митрополитом Рагозою не сделали ничего нового, а только восстановили то единение с Римскою Церковию, которого держались и русские со времен Флорентийского Собора и за которое король Владислав понадал русскому духовенству великие вольности, подтвержденные королями Александром и Сигизмундом I. Мы не захотели лишь оставаться в схизме, в которую потом опять впали русские, но возвратились к той самой унии с папою, в которой пребывали наши предки". Т. е. Потей и Терлецкий вздумали отделаться общими фразами, а ни слова не сказали ни против того обвинения, что они самовольно выдавали себя послами в Рим от всего русского народа и приняли там унию без его ведома и согласия, ни против того, что они приняли унию без согласия Восточных патриархов, изменили своей присяге пред ними и, отступив от православия, справедливо подверглись отлучению православной Церкви и низложению, почему и не могут более оставаться архипастырями православной паствы, ни против того, что они, принуждая православных к принятию унии и преследуя их, нарушают права и привилегии, дарованные прежними королями Церкви православной, равно как и Варшавскую генеральную конфедерацию, утвердившую в Литве и Польше свободу вероисповеданий. И однако ж, несмотря на это, король с своим сенатом признал Потея и Терлецкого совершенно оправданными и 16 марта издал декрет, в котором объявлял, между прочим, будто сами послы русские, принесшие жалобу на Потея и Терлецкого, ничего не возражали против их оправданий, и именно говорил: "Мы тогды с паны радами нашими бачучи, иж помененные архиепископ и епископ поступок свой слушный во всем указали, а к тому, иж сторона противная поводовая, позвавши их о то пред нас на сейм, ничего противного на них не показует, а ни попирает, и о всем тое справы отбегает, нынешним листом и деклярацыею нашею вольными их вечне от таковых позвов стороны противной быти знайдуем". А между тем оказывается, что русские послы вовсе не были и допущены присутствовать при оправдании Потея и Терлецкого, следовательно, и не могли ничего возражать им или уклоняться от возражения. Посылая копию с этого декрета Львовскому братству, князь К. Острожский от 17 мая писал: "На близко прошлом сейме варшавском выдано декрет противко нас, без бытности и ведомости и нас и послов наших, нам барзо и праву посполитому, а больш справедливости святой противный, котораго копею для зрозуменья вашим милостям посылаю". Да и возможно ли допустить, чтобы русские послы не нашлись ничего сказать против такого жалкого оправдания Потея и Терлецкого, когда последние не отвечали прямо ни на одно из обвинений, взведенных на них послами? Вот до чего унижался король, слепо покровительствовавший унии: он явно допускал неправду в своем суде, явно говорил ложь в своих декретах.

 

При таком покровительстве короля и сената Потей смело продолжал преследовать не покорявшееся ему духовенство. В самом Владимире, где была епископская кафедра Потея, оставался еще один священник по имени Мартин, который не хотел подчиниться ему, а совершал православные службы для своих прихожан в церкви святого Василия, состоявшей в "подаванье" панов Загорских. В 1600 г., накануне Рождества Христова по старому календарю (а по новому - 4 генваря 1601 г.), когда Мартин совершал заутреню, внезапно ворвались в церковь с шумом и криком до двадцати вооруженных слуг Потеевых, схватили этого священника и повлекли пред своего владыку. Потей прежде всего собственноручно ударил его в лицо, потом, вошедши в свою церковь и став на амвоне, велел представить священника в полном облачении и с чашею в руках, а когда священник был представлен, отобрал у него чашу, приказал снять с него все священнические одежды и, взяв ножницы, сам стриг его голову на четыре стороны, поручив тут же диакону выстричь ее всю. В Супрасльском монастыре архимандритом был князь Иларион Масальский. Около трех лет он, по-видимому, признавал унию и власть Потея, но потом сбросил личину и вместе со всею своею братиею не стал повиноваться униатскому митрополиту. Три раза посылал Потей свои "позвы" к этому архимандриту, но он не захотел явиться на суд. Тогда Потей предал его заочно проклятию и низложению, а король (19 генваря 1602 г.) осудил на изгнание из государства. Пять лет крепился Иларион, но потом смирился, покорился Потею и просил (8 августа 1607 г.), чтобы тот исходатайствовал ему помилование у короля и дал какой-либо монастырь, и Потей возвратил ему Супрасльский монастырь, который отселе сделался униатским. В то же время один за другим переходили в униатские руки и прочие православные монастыри заботливостию Потея и его помощников. Черейский монастырь, основанный некогда митрополитом Мисаилом и поступивший по его завещанию в род Сапегов, находился теперь под патронатством литовского канцлера Льва Сапеги. Последний построил в монастыре новую каменную церковь и другие каменные здания, наделил монастырь новыми имениями и своею грамотою (20 генваря 1599 г.) утвердил его за игуменом Исаиею, несомненно державшимся унии, хотя и выразился в грамоте, чтобы никто не смел вводить в том монастыре "иншые веры, кроме греческое" (так называли тогда латиняне унию, отличавшуюся от латинства греческою обрядностию). Этому же самому черейскому игумену Исаии, как находившемуся "во единоцтве Костела повшехного Рымского", король по ходатайству Льва Сапеги пожаловал (4 мая 1601 г.) и другой монастырь - Онуфриевский в Мстиславле, с тем чтобы и этот монастырь пребывал "во единоцтве" с Римскою Церковию. На грозовский Николаевский монастырь в Слуцком повете, близ местечка Грозова Потей выдал свою благословенную грамоту (15 июня 1600 г.) священнику Мине Васильевичу с условием, чтобы он, управляя тем монастырем и священнодействуя в нем, оставался всегда "под послушенством" его, митрополита. Лаврашевский монастырь с самого начала унии находился под властию униата архимандрита Гедеона Бролинцкого, подписавшегося под актом Брестского униатского Собора. А когда Гедеона возвели в сан архиепископа Полоцкого на место скончавшегося Германа, то король по ходатайству униатских владык и канцлера литовского Льва Сапеги отдал этот монастырь известному ученому униату греку Петру Аркудию (1 сентября 1600 г.). Пустынский монастырь в Мстиславском воеводстве по ходатайству митрополита Потея и Полоцкого владыки Гедеона отдан королем (16 августа 1601 г.) отцу Афанасию Васильевичу Волчанскому с условием, чтобы и он сам, и все попы и монахи монастыря пребывали "в едности святой" с Костелом Римским под властию Полоцкого архиепископа. Минский Вознесенский монастырь с самого начала унии находился под управлением униата архимандрита Паисия, подписавшегося под актом Брестского униатского Собора. А теперь, когда Паисий по смерти Пинского владыки Ионы Гоголя возведен был на Пинскую кафедру, король пожаловал этот монастырь по ходатайству Потея отцу Софронию (3 марта 1603 г.), с тем чтобы он, приняв посвящение от Потея, пребывал с своим монастырем в святой единости и в подчинении своему архипастырю. Пинский владыка Паисий, державший Кобринский монастырь, и униат Петр Аркудий, державший пинское протопопство с его имениями, вздумали поменяться, и с утверждения короля (3 марта 1603 г.) названное протопопство с имениями перешло в руки Паисия, а Кобринский монастырь с имениями - в руки униата Аркудия.

 

К радости Потея, уния находила себе новых последователей среди русского дворянства. В 1603 г. собрались в Люблине до пятидесяти дворян и 13 мая подписали заявление в сенат и королю, буквально сходное с тем, какое подписано было в Луцке 33 дворянами в 1598 г., т. е. подписавшиеся благодарили за унию и Бога и своих владык, принявших ее, и просили, чтобы уния ни в чем не была нарушаема и чтобы униаты совершали свои праздники вместе и одновременно по новому календарю. Во главе подписавшихся находился теперь новогрудский воевода Федор Скумин-Тышкевич. За ним следовали: Андрей, князь Козюка, Фридрих Тышкевич из Логойска, Григорий, князь Четвертинский, Ярош Тышкевич, Юрий Овлочимский, писарь земский владимирский, Иван Терлецкий, Федор Терлецкий и др. Из числа подписавшихся под заявлением 1598 г. в Луцке теперь вновь подписался князь Юрий Чарторыйский. Насколько искренна была эта подписка и не была ли она вызвана просьбами и давлением одного какого-либо магната, например новогрудского воеводы Скумина-Тышкевича, или сделана лишь в угодность королю, судить нет возможности. Но нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что некоторые из подписавшихся теперь, как и под заявлением 1598 г., в качестве ревнителей унии, именно: князь Юрий Чарторыйский, князь Григорий Четвертинский, Фридрих Тышкевич из Логойска, подписались также вместе с князем К. К. Острожским и другими несомненно православными дворянами волынскими под обязательством защищать православную братскую церковь в Люблине, которое дано ими в 1601 г., а внесено в трибунальские книги воеводства Волынского в 1603 г.

 

Довольный действиями Потея, папа Климент VIII постоянно оказывал ему свое внимание и поддержку. Еще в то время, когда Потей вместе с Терлецким приезжал в Рим для принятия унии, Климент VIII оставил у себя сына Потеева Петра, обещавшись воспитать его на свой счет. Теперь, именно в 1601 г., когда воспитание Петра окончилось, папа, отпуская его на родину, написал о нем рекомендательное письмо (от 30 января) к самому королю Сигизмунду III. В 1603 г., 19 июля и в 1604 г., от 31 марта папа вновь ходатайствовал перед королем, чтобы он постарался дать место в сенате униатскому митрополиту Потею, хотя и в оба эти раза безуспешно. В следующем году папа писал (13 декабря) к самому Потею и восхвалял его ревность об утверждении унии посреди всех препятствий, его мужество в борьбе с схизматиками-еретиками. А в 1606 г., 9 июня благодарил литовского канцлера Льва Сапегу за то, что он усердно поддерживал Потея и унию на предшествовавшем сейме против нападений от схизматиков. С своей стороны и король Сигизмунд III всячески поддерживал Потея и в 1605 г. пожаловал Потею по его просьбе три подтвердительные грамоты: а) на право подчинения ему всех Церквей восточного исповедания в Литве и Польше, б) на право церковного суда, как он определен для Русских митрополитов и епископов в известной грамоте Сигизмунда I от 2 июля 1511 г., и в) на право владения всеми имениями, какими только владели прежние православные митрополиты.

 

Православные не переставали принимать свои меры для охранения себя и своей веры от униатов и папистов. Патриарх Александрийский Мелетий оставил в 1599 г. местоблюстительство Константинопольского патриаршего престола, но и после этого не прекращал своей пастырской заботливости о Западнорусской Церкви, с которою находился в сношениях с давнего времени. В 1600 г. он прислал сюда чрез своего протосинкелла Кирилла Лукариса несколько посланий к разным лицам. Тут были послания: к князю К. К. Острожскому с просьбою не уставать в борьбе за православие до самого конца, к князьям: Евфимию Корецкому, Иоанну Соломерецкому, Иоакинфу Четвертинскому, к знатным панам: Федору Скумину, воеводе новогрудскому (увы, патриарх еще не знал о его отпадении в унию), Михаилу Гулевичу, Андрею и Александру Загоровским и другим, то с похвалами за твердость в православной вере, то с убеждением хранить ее и впредь. Тут же находились и послания к королю Сигизмунду и к Ипатию Потею. Оказывается, что король сам писал прежде к Мелетию, уверял его, что никогда не имел пренебрежения к Восточной Церкви, напротив, всегда питал к ней почтение и любовь, хотя по причине некоторых беспорядков и запретил без разбора пропускать в свои владения всякого приходящего с Востока и, наконец, убеждал и просил патриарха "признать Римского первосвященника тем, чем он сам себя считает", и подчиниться ему, т. е. король попытался склонить и самого местоблюстителя Константинопольского патриаршего престола к принятию унии, рассчитывая чрез то совершенно обеспечить ее успехи в Литовской митрополии. В своем ответе королю Мелетий благодарил его за выраженное им расположение к Восточной Церкви, но жалел о том, что запрещение короля пропускать в пределы государства только неблагонадежных, злонамеренных людей распространяют на всех приходящих с Востока и перехватывают самые письма оттуда, и объяснял, что признает папу, как признавали и предки, только за Римского первосвященника, а отнюдь не за главу Церкви, что не может соединиться с папою за его отступления от Вселенских Соборов и нововведения и что об этих отступлениях король, если пожелает, может подробнее узнать из послания его, Мелетия, к достопочтенному Ипатию Потею. Последнее послание (от 15 октября 1599 г.) весьма обширно. Здесь Мелетий восставал против обычая Римской Церкви совершать таинство Евхаристии на опресноках и преподавать мирянам только под одним видом, против римских лжедогматов об исхождении Святого Духа и от Сына и о главенстве папы, против безженства священников и против нового календаря и, выставляя достоинство православной Церкви, убеждал Потея оставить унию с Римом и возвратиться в недра православия. Потей отвечал патриарху (в 1601 г.) еще более обширным посланием, в котором защищал и себя в принятии унии, и римские заблуждения, указанные в письме Мелетия, резко нападал на Восточную Церковь и патриархов и утверждал, что увлечен из православия в унию вовсе не силлогизмами западной науки, как думает Мелетий, а очевидностию истины и что желает и жить и умереть в единении с Церковию Римскою. В 1601 г. Мелетий прислал в Западную Русь чрез своего екклесиарха иеродиакона Исаака еще два письма (от 5 августа), одно - к Львовскому братству, а другое - к жителям Рогатина. В том и другом он убеждал православных стоять непоколебимо в православии, мужественно переносить гонения от униатов и латинян и возлагать надежду на Бога. Это были уже последние свидетельства архипастырской заботливости Мелетия о православной Церкви в Литве, потому что 14 сентября 1601 г. он скончался. После того как Мелетий оставил местоблюстительство патриаршей Цареградской кафедры, на нее был возведен патриарх Матфей. Но он патриаршествовал только около года и для Западнорусской митрополии успел сделать лишь то, что утвердил своею грамотою (1600) Львовское ставропигиальное братство и его учреждения и прислал ему антиминс. О действиях двух следующих патриархов для Литовской митрополии. Неофита и Рафаила, из которых первый занимал кафедру не более года, а последний - около пяти лет, даже ничего неизвестно. Но несомненно, что русские, несмотря на строгое королевское запрещение, имели постоянные сношения с своими верховными первосвятителями, то чрез купцов греческих и русских, живших во Львове и ежегодно ездивших в Царьград по делам торговли, то через нарочных своих посланцев, чрез которых и получали от патриархов святое миро, антиминсы, грамоты и вообще архипастырские наставления, письменные и устные.

 

Из трех патриарших экзархов, поставленных для Литовской митрополии Мелетием в начале унии, один Кирилл Лукарис в январе 1601 г. навсегда оставил Литву и, возвратившись в Александрию, сделался преемником Мелетия на патриаршей кафедре. Другой, князь К. Острожский, по-прежнему ревновал о поддержании и охранении православия. В 1602 г. он издал следующую грамоту: "Объявляем и извещаем сим листом и добровольным нашим постановлением, что по обсылке св. памяти блаженного отца Мелетия, бывшего патриарха Александрийского, и его милости святейшего господина отца Кирилла (Лукариса), преемника его престола, письменно и устно дано нам от них отеческое и пастырское приказание, чтобы мы, будучи стражами св. восточной, соборной и апостольской веры, защитниками св. церквей и при них людей духовных, надали на известном месте в маетности нашей и фундовали монастырь общежительный для поддержания св. веры в нашем русском народе, для преспеяния и преподавания наук, от которых могла бы быть самоскорейшая и наилучшая помощь Церкви Божией. Мы, как послушные сыны св. Восточной соборной и апостольской Церкви, приняли таковое приказание со всем уважением и, вникнув в сущность дела, усмотрели, что св. Церковь в нынешние времена настоятельно требует от своих духовных пастырей преимущественно двух качеств: святости жизни и знания св. писаний. И потому, всеми силами своими озабочиваясь исполнить волю Божию и приказание св. Церкви, отдали и сим листом нашим отдаем Дерманский наш монастырь со всем вообще, с селами, землями и всякими доходами, на общежительство чернецам, которые согласятся жить вместе по законоположению Василия Великого". Сказав затем о характере общежития, об избрании игумена и эконома, об обязанностях их и всех иноков, князь продолжал: "А принимать в этот монастырь только тех, которые захотят подчиниться уставу и сойдутся для науки; способнейшие к научению должны учиться письменам славянским, греческим и латинским у лиц св. Восточной Церкви". Устроив таким образом общежительный и вместе училищный монастырь и поручив настоятельство в нем Исаакию Борисковичу, много лет подвизавшемуся на Афоне, князь Острожский учредил в монастыре и типографию, в которой трудами пресвитера Дамиана, родного брата известного казацкого гетмана Наливайки, напечатаны были в 1604 г. богослужебная книга Октоих, а в следующем - обличительное против унии и латинства послание Мелетия, патриарха Александрийского, к Ипатию Потею, переведенное с греческого Иовом Борецким, бывшим впоследствии Киевским митрополитом. Между тем и из Острожской типографии князя выходили на пользу Церкви не только богослужебные книги: Часослов (1602) и Требник (1606), но и учительные. В 1603 г. издано в Остроге на греческом и русском языках сочинение патриарха Александрийского Мелетия под заглавием: "Диалог, альбо Розмова о православной и справедливой вере единое кафолическое Восточное Церкве". Это сочинение, написанное Мелетием еще в бытность его иеромонахом в Константинополе и присланное князю Острожскому в 1602 г. архидиаконом александрийским Максимом, представляло собою род краткого катехизиса, направлено было против латинян и других сектантов и могло служить весьма полезным руководством для православных в Литве, еще не имевших тогда почти никакого катехизиса. А в 1607 г. издана на славянском языке и литовско-русском наречии книга "Лекарство на опаслый умысл", заключавшая в себе два Слова святого Иоанна Златоуста о покаянии и завещание греческого императора Василия к сыну его Льву Философу, переведенные с греческого языка ученым пресвитером Дамианом, родным братом гетмана Наливайки.

 

Будучи киевским воеводою, князь Острожский по-прежнему не допускал унии утвердиться в Киеве, и все киевские священники оставались в православии, не признавая над собою власти Потея. В 1603 г. по открывшейся надобности они избрали из среды своей протопопа, отца Ивана Мужиловского, и послали свой выбор в Острог на утверждение князя. Сам избранный явился туда же, чтобы князь "конфирмовал его на то старшинство". По этому случаю князь написал киевским священникам, крылошанам и всему духовенству послание, которым извещал, что так как все они согласно и добровольно избрали себе протопопом достойного отца Мужиловского, то и должны отдавать ему надлежащую честь и повиновение, а он, князь, "с своей стороны на то старшинство благословивши" избранного, поручает их милости Господа Бога. Тут князь, очевидно, говорил и действовал как экзарх патриарший. Заботливость князя простиралась и на киевские монастыри. Он восстановил древний Кирилловский монастырь, от которого сохранялась одна только церковь. В 1605 г. князь назначил туда настоятелем игумена своего острожского монастыря Святого Креста отца Василия Красовского и поручил ему отыскивать на основании королевских грамот принадлежавшие монастырю земли и угодья, которыми владели теперь разные незаконные владельцы. И отец Василий в продолжение своего девятилетнего настоятельства успел возвратить Кирилловскому монастырю все его владения, оправил в нем "своим накладом" церковь, собрал братию и построил для них деревянные кельи.

 

Полное участие показывал князь Острожский Львовскому братству. Братство это много терпело не от униатов, которые еще не проникли во Львов, а от местных поляков-латинян, как терпело и прежде, до унии. Они стесняли православных в обрядах богослужения, в занятиях ремеслами и торговлею, в обучении детей и пр. В 1599 г. братство нашлось вынужденным возобновить свои жалобы пред королем, и князь Острожский сам приезжал во Львов, посетил братский монастырь и братскую церковь, расспрашивал членов братства и послал за них к королю свое письменное ходатайство. Но король по обычаю и теперь отложил это дело до следующего года. А в следующем году львовский магистрат, состоявший из одних латинян, придумал еще новый способ для унижения православных, постановив, чтобы каждый православный священник города приносил на праздники каждому из двенадцати радцев магистрата по две копы яиц, по два калача и по два гроша. Братство воспротивилось этому, но дань собирали насильно, а пятерых старших братчиков засадили в тюрьму. И началась у братства новая тяжба с магистратом в Варшаве, стоившая братству многих денег, но не приведшая ни к чему. Князь Острожский написал братству утешительное письмо (17 мая 1600 г.), советовал терпеть, молить Бога, чтобы Он направил сердце короля на путь справедливости, и надеяться, что на будущем сейме русские послы употребят все усилия для защиты православных от угнетений. И братство действительно не унывало: в том же году оно издало в своей типографии "Оглашение Церкве братской Львовской", в котором, объявляя о своем крайне бедственном положении от латинян, выражало твердую решимость бороться с врагами православия до конца, всячески поддерживать свою "школу наук христианских, грецких и словенских" вместе с "друкарнею письма греческаго и словенскаго" и приглашало всех православных края оказывать ему, братству, свою помощь и содействие, причем указывало на то, что даже евреи отовсюду прислали помощь своим львовским единоверцам и не дали отцам иезуитам взять их в школу и божницу во Львове. Из братской друкарни в следующем году выпущена богослужебная книга "Октоих".

 

Действия князя Острожского в пользу православия очень беспокоили ревнителей унии и самого папу. Последний в 1604 г. поручал Луцкому бискупу Мартину заняться исключительно обращением князя Острожского и писал: "Если только ты успеешь мало-помалу склонить его одного на согласие с нами, то легко уже успокоятся и все, при его авторитете". А в следующем году папа обратился с своим посланием (от 15 января) и к самому князю К. К. Острожскому и, между прочим, говорил: "Из писем твоих мы видим твою добрую расположенность к нам и твою ревность об общем благе, и у нас является уже большая надежда, что при твоем содействии уния утвердится... Ты давно желал унии, как сам пишешь, почему ж бы тебе не пожелать ее и теперь, когда своим авторитетом ты мог бы прекратить все разногласия?.. Ты помышляешь о сохранении достоинства обеих Церквей, и мы подумали о том же, оставив вам все ваши обряды и все, что относится к вашей чести. Теперь недостает только твоего согласия, чтобы все единым умом чтили Бога. Обратить патриархов, Константинопольского и Антиохийского, как ты думаешь, было бы трудно, да они и далеко. Впрочем, если желаешь, попытайся; но только сам покажи им путь своим примером, обратись прежде сам к св. седалищу, исполни наше чрезвычайное желание, приди к нам... Мы сами ныне идем к тебе навстречу и надеемся, что король также сделает все для цели... Этим ты обессмертишь имя свое и своей фамилии, а нам доставишь неизреченную радость". Письмо папы осталось без успеха.

 

Третий патриарший экзарх, Гедеон, епископ Львовский, как и прежде, простирал свою духовную власть и за пределы своей епархии: поставил, например, священников для Виленского братства и с твердостию противодействовал всем притязаниям Потея, титуловавшегося и Галицким митрополитом, возвратить себе Галич со всею Галицкою епархиею. Видя бесплодность своих усилий, Потей искал помощи у папы, и папа от 25 января 1601 г. отвечал ему, что писал о нем королю Сигизмунду и поручил еще ходатайствовать о нем своему нунцию, Рижскому епископу; а в 1603 г. папа вновь просил того же короля пособить Потею в его тяжбе с Львовским владыкою. Немирны были отношения Гедеона к Львовскому ставропигиальному братству: он делал братству разные притеснения и однажды (в 1601 г.) покушался даже овладеть братскою церковною казною, а братство не соглашалось признавать его в достоинстве патриаршего экзарха. Но с наступлением 1602 г., к общей радости православных, прекратилась наконец эта многолетняя несчастная вражда. Гедеон и братство заключили между собою 21 января мировую, по которой братство обязывалось признавать Гедеона патриаршим "экзархом митрополии Киевской, и Галицкой, и всея России" и оказывать ему подобающую честь и покорность, а Гедеон обязывался уважать все права и привилегии ставропигиального братства, пожалованные ему патриархами, не вмешиваться в его дела и соглашался, чтобы преемником ему на епископской кафедре сделался не родственник его, архимандрит или игумен Уневского монастыря Исаия Балабан (хотя последний еще с 1595 г. имел на это королевскую грамоту), а тот, кого изберет вся Церковь. Эту мировую запись тогда же положили отослать на рассмотрение и утверждение Цареградского патриарха и немедленно внесли во львовские городские книги. Достойно замечания, что посредником при заключении мировой между Гедеоном и братством явился логофет земли Молдавской Лука Строич, присланный молдавским господарем Иеремиею Могилою, который вообще был весьма расположен к братству, и еще прежде заботился примирить его с Гедеоном, и высылал братству много денег на производившуюся тогда постройку братской Успенской церкви.

 

Со времени своего примирения Гедеон и братство действовали уже согласно на пользу православной Церкви. Мы видели, что еще в 1597 г. Александрийский патриарх Мелетий, правивший и Цареградским патриархатом, давал Гедеону совет завести училища при архиерейских кафедрах, особенно Львовской, и Гедеон только теперь решился исполнить этот патриарший совет и основал на своей родине, местечке Стрятине, вместе с племянником своим Федором Юрьевичем Балабаном гимназию и типографию, из которой в 1604 г. вышла первая книга Служебник. В предисловии к ней Гедеон, именуя себя "эксархом трону Константинопольскаго", также "эксархом Вселенскаго престола", извещал, что доселе удерживался от исполнения совета патриарха Мелетия своею болезнию и что теперь, осуществив этот совет, вместе с племянником своим "от своих имений отеческих" он выпустил для православных из своей типографии первую священную книгу - Литургию, а потом, если Бог продолжит жизнь, не замедлит выпустить одну за другою и прочие богослужебные книги, и не только богослужебные, но и книги учителей церковных. Братство Львовское в 1603 г. имело радость приобресть себе нового члена, впоследствии прославившегося особенною ревностию о православии, чашника земли Волынской Лаврентия Древинского, который обязался вносить на братство и его школу по четырнадцати колод жита из двух своих имений. В следующем году то же братство определило в свою школу нового ректора и вместе учителя языков греческого и латинского Ивана (впоследствии Иова) Борецкого, бывшего в ней прежде учеником, и назначило ему жалованья по десяти злотых в три месяца, а для преподавания славянского языка и управления хором певчих определило учителя Федора Сидоровича с жалованьем по пяти злотых в три месяца. Но в этом же 1604 г. Гедеону и братству пришлось испытать большую тревогу. В мае месяце, когда Гедеона не было во Львове, туда внезапно приехал Ипатий Потей, чтобы лично завладеть и епископскою резиденциею, и соборною Георгиевскою церковию. В городе произошло необычайное смятение. Члены братства и вообще православные мещане окружили толпами как епископский дом, так и соборный храм и не впустили Потея ни в тот, ни в другой. Потей должен был остановиться в доме одного латинянина, аптекаря Яна, и 22 мая чрез светских чиновников прибил на стенах православных церквей свои листы, которыми требовал, чтобы чрез три дня епископ Гедеон, духовенство и братство явились к нему как митрополиту Галицкому и признали над собою его власть, угрожая, в противном случае, строгими мерами. Между тем возвратился в город и Гедеон и того же 22 мая издал пастырское воззвание ко всем духовным и мирянам своей епархии, в котором, обвиняя Потея в чрезвычайных смятениях, произведенных его незаконными действиями, приглашал всех собраться 26 мая в церковь Успения Пресвятой Богородицы "для совещаний об общем мире церковном и для придумания мер против нарушивших общественное спокойствие смятений". Разумеется, к Потею никто из приглашенных им не явился, и он, совершив пред своим отъездом из города торжественную службу в латинском костеле, предал всех православных жителей Львова проклятию и возбудил против них новые преследования со стороны местных латинян. Князь Острожский по просьбе епископа Гедеона и Львовского братства написал обо всем этом королю и успел выпросить у него, как извещал братство от 10 августа, грамоту, которою король приказывал Потею прекратить свою "фурию". А от 19 декабря король дал письменное повеление и львовским бурмистрам, чтобы они не притесняли русских и не препятствовали им в занятиях ремеслами и в отправлении богослужения.

 

Потей молчал недолго: в следующем году он представил королю присяжную грамоту первого Львовского епископа Макария Тучапского, которою тот клятвенно обязался за себя и за своих преемников пред митрополитом Киевским и Галицким, что как его наместник и суфраган будет всегда повиноваться ему и никогда не станет присвоять себе его власти в митрополии Галицкой, подвергая себя в случае какого-либо неповиновения штрафу в тысячу золотых польских на короля и в пятьсот золотых на митрополита. Представляя эту грамоту Сигизмунду, Потей жаловался, что Гедеон Балабан не исполняет изложенного в ней обязательства и вовсе не повинуется ему, своему старшему, что, несмотря на проклятие и низвержение, которым подвергся, присвоил себе необычное название экзарха и отправляет епископские действия не только в своей епархии, но и в других - Володимирской, Луцкой, Холмской, Пинской, поставляет архимандритов, игуменов, попов и диаконов, освящает церкви, а что еще хуже, публично проклинает митрополита и иных владык, принявших унию, как поступил недавно в Луцкой епархии при освящении церкви в селе Пашеве в присутствии множества народа. Эта жалоба Потеева служит для нас драгоценным свидетельством, как смела и вместе как обширна была тогда деятельность Гедеона в Западнорусской митрополии для удовлетворения духовных нужд христиан православных. Король по жалобе Потея прислал Гедеону грамоту (от 17 ноября 1605 г.), в которой, изложив, в чем обвинял его Потей, вновь подтверждал свой приказ, данный Гедеону еще в 1599 г., отнюдь не вмешиваться в чужие епархии и угрожал за вмешательство штрафом в пять тысяч золотых.

 

Из последующей деятельности Гедеона известно только то, что в 1606 г. он напечатал в своей Стрятинской типографии вторую книгу - Гребник, переведенный с греческого, и завел еще при своей кафедральной Успенской церкви в Галиче, называвшейся Крилос, новую типографию, из которой вышла в том же году единственная книга - "Учительное Евангелие" Константинопольского патриарха Каллиста.

 

Нельзя оставить без внимания и того, что во дни управления Гедеонова Западнорусскою Церковию там совершилось некоторое обновление или оживление православного монашества. Виновником этого был преподобный Иов Княгиницкий. Он родился в городе Тисмянице, в пределах галицких, от благородных родителей и назван Иоанном. Первоначальное воспитание получил в Уневском монастыре, а высшее и окончательное - в Острожском училище. По воле князя Острожского, как человек способный и благонадежный, послан был на святую гору Афонскую для раздачи княжеской милостыни по монастырям и до того увлекся иноческою жизнию, что, возвратившись на родину, чтобы отдать князю отчет в раздаче милостыни, снова отправился на Афон и там принял пострижение в Ватопедской обители с именем Иезекииля. После двенадцати лет, проведенных в общем послушании Иезекиилем, братия послали его вместе с другими старцами в Великую Россию за милостынею, и он исполнил это послушание и возвратился с великою милостынею. Но когда вторично послали его за тем же, он, прибыв в Малую Россию и услышав, что в Московском государстве происходят большие нестроения, остановился на своей родине. Здесь Львовский епископ Гедеон и племянник его, уневский архимандрит Исаия Балабан, упросили старца Иезекииля, чтобы он пришел в Уневскую обитель и устроил в ней общежительное житие по обычаю Святой горы. Иезекииль послушался, завел в Уневском монастыре все общежительные порядки и помышлял уже возвратиться на Святую гору. Но тяжкая болезнь удержала его, и он, опасаясь смерти, принял пострижение в схиму с именем Иова. Гедеон хотел рукоположить старца в иеромонахи, когда он оправился, но Иов решительно отказался, желая уединенной и безмолвной жизни. Пан Адам Балабан предложил ему в 1603 г. с этою целию удобное место в своем имении Угорнике при церкви святого архистратига Михаила, и Иов с благодарностию принял предложение и начал скитствовать один при означенной церкви. Слух о его подвигах быстро распространился, к нему стали приходить многие иноки и миряне и просили, чтобы он принял их к себе в сожительство. Иов принимал благонадежных, ввел между ними общежитие и таким образом образовал монастырь в Угорнике. Слава Иова распространилась еще более. Настоятель Дерманского монастыря Исакий Борискович, хотя сам долго жил на Афоне, пригласил Иова в свою обитель для устроения в ней общего жития; Иов исполнил это и возвратился в свою угорницкую обитель. Здесь посетил его друг его, отец Иоанн Вишенский, автор известных уже нам сочинений, и прожил с ним несколько времени. Потом, поручив обитель свою ученику своему, иеродиакону Герасиму, Иов удалился в пустынь и поселился около Манева, при реке Баторсове. Но и здесь нашли подвижника иноки, и он, уступая их просьбам, устроил новый общежительный монастырь. Все это происходило до 1607 г. Впоследствии преподобный Иов сделался еще основателем монастыря, называвшегося Великим скитом (в Станиславском уезде нынешней Галиции).

 

Число церковных братств увеличивалось, и православные тем усерднее заводили их и поддерживали, что видели в них одно из лучших средств для охранения своей веры против унии. В 1600 г. епископ Перемышльский и Самборский Михаил Копыстенский по просьбе жителей местечка Соли дал им свою архипастырскую грамоту на учреждение братства при их приходской церкви святой великомученицы Параскевии и Воскресения Христова. В 1601 г. дворяне Волынского воеводства, наделив братство, существовавшее при церкви Преображения Господня в Люблине, новыми маетностями, заключили между собою обязательство всеми мерами помогать этому братству и защищать его с его церковию, духовенством, грунтами и крестьянами от всяких обид и притеснений. Всех дворян, подписавшихся под обязательством, было сорок четыре, и между ними встречаем имена прежде всего князя К. Острожского, потом князей: Григория Сангушко-Коширского, Акима Корецкого, Юрия Друцкого-Горского, Павла Друцкого-Любецкого, Юрия Чарторыйского, Григория Четвертинского и др. Но наиболее замечательное братство образовалось тогда в Могилеве. Могилевские мещане еще в 1597 г. обратились к королю Сигизмунду с просьбою об учреждении у них церковного братства при Спасском монастыре и представили на утверждение короля свой устав. В этом уставе, вообще сходном с другими братскими уставами, мещане, может быть, намеренно не упомянули, какого они исповедания, православного или униатского, и обязывались открыть при братстве школу языка славянского, русского, греческого, латинского и польского и содержать людей ученых, духовных и светских, для науки школьной и для проповеди слова Божия. Король своею грамотою от 21 марта утвердил устав и самое братство, но только прибавил в грамоте, чтобы по делам духовным братство находилось "под послушенством владыки Полоцкого", а Полоцким владыкою был тогда униат Герман. Между тем мещане могилевские имели уже у себя грамоту патриарха Иеремии, испрошенную у него еще в июле 1589 г. в Вильне, и грамоту патриаршего протосинкелла Никифора, данную им в 1597 г. в Варшаве, на основание именно православного братства и потому, естественно, завели у себя братство православное, так как и владыка Герман вполне им благоприятствовал. Преемник Германа, новый униатский архиепископ Гедеон Брольницкий, иначе отнесся к этому делу: он принес в 1601 г. жалобу королю, что могилевские мещане построили при Спасском монастыре православную школу, а не католическую, как разрешено им грамотою короля Стефана Батория, самовольно устроили братство, и, собираясь вместе, открыто восстают против своего владыки Полоцкого, и держат у себя бунтовщиков, именно: Котковского, Тавборовича и Радку, которые без благословения владыки проповедуют в церкви, проклинают его и производят возмущения против власти самого короля. Сигизмунд потребовал могилевских братчиков на суд, приказал им выдать названных проповедников и представить грамоту Стефана Батория, конечно забыв о той грамоте, которою сам разрешил им учредить братство и школу. После этого, вероятно, братство принуждено было удалиться от Спасского монастыря, так как те же могилевские мещане, перечисленные по именам, которые прежде испросили у короля дозволение образовать братство при Спасском монастыре по известному уставу, теперь, в 1602 г., вновь представили королю этот самый устав и просили разрешения основать в Могилеве братство при церкви Входа во Иерусалим. И король утвердил устав и братство при названной церкви грамотою от 5 декабря, но присовокупил в ней, чтобы братство находилось "под послушенством митрополита", разумеется, униатского. Как поступило Могилевское братство по новой грамоте короля, перешло ли оно действительно к церкви Входа во Иерусалим, неизвестно. Но только оно продолжало называться "братством храма Преображения Господня", т. е. братством Спасским, и оставалось православным. В 1605 г. оно вошло в сношения с братством Львовским и посылало к Гедеону, проживавшему тогда в Галиче, своих священников, которые при содействии Львовского братства и получили от экзарха как благословение, так и все, чего требовали. Извещая об этом братство и всех мещан города Могилева, львовские братчики давали совет: "Присылайте к нам одного из ваших братий с писанием вашим ко Вселенскому патриарху, чтобы получить от него благословение и грамоту привилегиальную, и антиминсы церквам вашим, и миро, и прочее потребное, так как и мы посылаем в Царьград, а время отъезда будет в апреле 1606 г.". Экзарх Гедеон также сносился с Могилевским братством, отправлял к нему свои пастырские послания и своих посланцев, восхвалял его ревность, его твердость в православии, как все это видно из письма Гедеона к тому братству от 25 августа 1605 г.

 

1607 г. ознаменовался для православных тремя весьма важными событиями. Первое из них случилось в начале года: около 10-го числа февраля скончался в Уневском монастыре Гедеон, епископ Львовский, экзарх Цареградского патриарха, целые десять лет заменявший для Западнорусской Церкви православного митрополита и оказавший ей незабвенные заслуги. Непривлекательна его деятельность до унии: он был не лучше других тогдашних владык, а некоторых даже хуже. Неоспоримо, что и он вместе с прочими владыками изъявлял тогда согласие на унию и принимал в деле даже горячее участие. Но дорого то, что он вовремя опомнился и остановился, вовремя отрекся от унии и решился действовать против нее всеми силами, хотя это отречение служило для него впоследствии постоянным укором со стороны ревнителей унии. Еще ценнее то, что, решившись стоять за православие против унии, он остался верен своей решимости до конца жизни, несмотря на все проклятия и огорчения, каким подвергался от латинян и униатов; мужественно боролся с двумя митрополитами, Рагозою и Потеем, за свою духовную паству и ни в чем им не уступил; не стеснялся прещениями самого короля, считая их незаконными; безбоязненно странствовал и в чужие епархии для освящения православных храмов и всенародно предавал проклятию владык, изменивших православию. Прискорбна была долговременная неприязнь Гедеона к Львовскому ставропигиальному братству, хотя отчасти и извинительная: это братство существовало в его епархии, даже в том самом городе, где он имел свою кафедру, и однако ж не подчинялось его власти, не хотело знать его пастырских распоряжений и еще считало себя вправе наблюдать за его жизнию и действиями и доносить о них Вселенскому патриарху. Но и эту неприязнь, столь естественную, Гедеон наконец преодолел: примирился с братством и последние годы своей жизни посвятил исключительно православной Церкви, основал на пользу ее училище и две типографии, издал несколько книг. Кончина Гедеона тем более должна была огорчить православных, что у них оставался теперь только один епископ Перемышльский и они не могли сказать, удастся ли им получить на Львовскую кафедру православного владыку, а не униата.

 

Другое важное для православных событие, и уже не печальное, напротив, весьма радостное, случилось около половины 1607 г. И в прежние годы русские дворяне и другие обыватели, отправляя послов своих на генеральный сейм, давали им поручение защищать там свою веру и единоверцев и требовать себе православных архипастырей вместо униатских, но все было напрасно. Такое же поручение дано было русским послам и в этом году и, к изумлению, увенчалось полным успехом. 18 июня, на варшавском генеральном сейме король издал универсал, в котором объявлял всем, что послы земель Киевской, Волынской и Брацлавской именем всей своей братии, людей греческой религии, жаловались на нарушение прав и привилегий, дарованных их Церкви прежними королями, на обиды и притеснения, какие они терпят за свою веру, и просили, чтобы им даны были и впредь всегда были даваемы пастыри греческого закона, митрополит, владыки, архимандриты и прочие пресвитеры и священники, и чтобы им дозволено было держаться своей "старожитной греческой веры во всем вольно, цело, спокойно и беспечно". Затем объявлял, что он, желая счастия всем своим подданным, подтверждает нынешним своим листом и людям греческой религии все права, привилегии и вольности, издавна наданные его предками-королями Церквам веры греческой, также станам и людям той религии, духовным и светским, и удостоверял, что впредь эти люди будут содержать свою веру и отправлять все обряды и церемонии Церкви Греческой вольно и спокойно и что он будет подавать им духовных пастырей, владык, архимандритов, игуменов и иных церковных учителей, по их давним правам и привилегиям и по правилам святых отцов. Тут, очевидно, была речь о православной вере, а не униатской, потому что не униаты жаловались на притеснения, не униаты просили себе митрополита и владык, которых имели. И вот сам король выражается, что права и привилегии, которые он утверждает, издавна наданы были его предками именно православным церквам, православным людям, духовным и светским, и, следовательно, прямо отвергает мысль, которую сам же иногда проводил в своих грамотах и которую проповедовал Потей, будто права те и привилегии даны были прежними королями собственно униатскому духовенству, а не православному. Этот универсал короля в пользу православия, разумеется, более всех поразил Потея, и он излил скорбь души своей в послании к папе. Папа не замедлил отвечать ему (6 генваря 1608 г.), утешал его в скорбях и неудачах, о которых он писал, уверял его в своей любви и благосклонности, восхвалял его ревность и труды и обещал всячески помогать ему чрез короля и своего нунция. Как же объяснить издание универсала, столь благоприятного для православных? Оно объясняется тогдашними обстоятельствами. Чисто иезуитская политика короля Сигизмунда III, его постоянные несправедливости, постоянные притеснения за веру, особенно православным, возбудили против него общее и сильное недовольство в Литве и Польше. Во главе недовольных открыто стал краковский воевода Николай Зебржидовский, к нему присоединились краковское дворянство, потом малопольское, велико-польское и множество других людей. Недовольные собрали большое войско (в 1606 - 1607 гг.) с целию низвергнуть короля. Король принимал свои меры, но находился в великом страхе и, чтобы привлечь православных на свою сторону, решился дать им на сейме 1607 г. такой универсал. Уступка была сделана вынужденно, в минуты опасности, и потому, как только король победил (6 июля) своих противников и опасность миновала, он уже старался ослабить и совсем уничтожить силу своей уступки.

 

Это немедленно отразилось на третьем совершившемся тогда важном событии для православных - на избрании преемника епископу Гедеону. Тотчас после кончины Гедеона племянник его, уневский архимандрит Исаия, считая себя законным преемником его, нареченным епископом Львовским, прибыл во Львов, собрал духовенство и мирян, объявил пред ними свои права на Львовскую кафедру и письменно обещался соблюдать все их привилегии и твердо держаться православия. Но ставропигиальное Львовское братство объявило Исаии, что не признает его канонически избранным во епископа, а протопоп Григорий Негребецкий и все львовские клирошане поспешили заключить соборную церковь и архиерейский дом. Тогда Исаия, призвав вооруженных людей, велел (12 февраля) отбить замки и запоры у церкви и дома, забрал церковную утварь и на духовенство наложил налог. Протопоп и клирошане протестовали. Это была великая ошибка со стороны Исаии: он же сам подписал мировую дяди своего с братством, в которой было сказано, что преемником Гедеона будет не племянник его Исаия, хотя имеющий уже на то королевскую грамоту, а тот, кого изберет Церковь. Желая исправить свою ошибку, Исаия написал 20 февраля почтительное письмо к членам братства, приглашал их на погребение Гедеона, обещался возвратить забранные из соборной церкви сосуды и книги и говорил, что так как на погребение соберутся многие из святителей, архимандритов, иеромонахов и монахов, клирошане галицкие и каменецкие, множество иерейства, благородных панов и мещан, то он согласен отдать на их общее рассуждение прю свою с братством относительно своего епископства, и, что они скажут, тому он готов покориться под условием, если и братство поступит так же. Но братство, решительно не желая видеть у себя епископом кого-либо из ненавистного рода Балабанов, отклонило последнее предложение Исаии и послало только священника и двух своих членов на похороны Гедеона. В то же время Львовский латинский арцибискуп заявил, что право избирать русского епископа на Львовскую и Галицкую кафедру издавна принадлежит ему, арцибискупу. Узнав о всем этом и опасаясь, как бы православным во Львов не был назначен униатский епископ, князь К. К. Острожский убедительно просил братство своим письмом (от 1 марта) как член братства, сенатор и патриарший экзарх оставить свою неприязнь к Исаии и признать его нареченным епископом для блага Церкви, писал о том к Перемышльскому владыке Михаилу Копыстенскому, чтобы он подействовал на братство в духе примирения, поручал то же и другим знатным, но все напрасно. Братство осталось непреклонным и вместе с духовенством избрало на Львовскую кафедру нового кандидата - православного шляхтича Евстафия Тиссаровского. Тут-то и начались недостойные действия короля-иезуита и его советников. Явно он не решился нарушить свой универсал, едва данный православным, и не дозволить им избрания себе православного епископа, но тайно потребовал, чтобы Тиссаровский произнес пред папским легатом исповедание унии и дал обещание содержать ее, если желает быть утвержденным в своем сане, и Тиссаровский исполнил требование короля. Тогда и Львовский латинский арцибискуп признал Тиссаровского достойным кандидатом и представил на утверждение короля. А король охотно пожаловал ему (31 октября) утвердительную грамоту, в которой, разумеется не упомянув о тайном обязательстве Тиссаровского, объявлял, что дает ему по ходатайству некоторых своих панов рад, духовных и светских, по просьбе людей, духовенства и львовских клирошан религии греческой и с согласия Львовского арцибискупа Яна Замойского владычество Львовское, Галицкое и Каменец-Подольское со всеми церквами, монастырями и имениями, принадлежащими тому владычеству, да правит он в своей, и только в своей, епархии "по обычаю закона греческого-русского". Духовенство епархии, клирошане и клирики львовские, галицкие и Каменца Подольского, также братства и все миряне, уже после того как Тиссаровский получил утверждение от короля, просили своего нареченного епископа, чтобы он утвердил все их права и привилегии, пожалованные им прежними королями. Вселенскими патриархами, Киевскими и Галицкими митрополитами и Львовскими епископами. И Тиссаровский дал просившим (22 января 1608 г.) письменное обязательство уважать все их права и ни в чем их не нарушать, в частности обязался поддерживать "науки школьные" и друкарню Львовского братства, сохранять за местною православною шляхтою, мещанами и всеми братствами право избрания местного епископа, а за клирошанами - право избрания себе епископского наместника и блюсти в целости всю церковную утварь в соборных архиерейских церквах, львовской, галицкой и каменец-подольской. "А если бы я, - присовокуплял Тиссаровский, - по козням духовного врага или по принуждению от мирской власти отступил от св. православной веры и от послушания Цареградскому патриарху, если бы вопреки правил св. отцов стал своевольно править епархиею без участия клирошан или отнимать у них церковные доходы и делать им вымогательства, в таком случае я подлежу на светском суде штрафу в тысячу гривен, а на суде духовном - низвержению и удалению от кафедры". Вселенский патриарх, получив из Львова известие о новоизбранном епископе, принявшем в монашестве имя Иеремии, дал ему свое благословение и поручил рукоположить его Анастасию, Волошскому митрополиту, хотя и не сделал Иеремию на первых порах своим экзархом. Православные искренно радовались, что удалось им приобресть себе православного владыку, не зная, быть может, о его тайном обязательстве относительно унии, и радовались не напрасно, потому что Иеремия пред самым рукоположением своим во епископа отрекся от этого насильственного обязательства и произнес торжественную присягу быть во всем верным православию и Цареградскому патриарху. Можно сказать, что весь универсал короля с его обещаниями дать православным полную свободу вероисповедания, дать им православного митрополита и владык, вынужденный на сейме 1607 г., был одним обманом и с самого появления своего не имел никакой силы: и одного-то православного епископа без примеси унии король не хотел дать православным, а других православных владык вовсе не дал и прочих обещаний вовсе не исполнил.

 

Спустя год по смерти Гедеона православные лишились и последнего патриаршего экзарха. 13 февраля 1608 г. скончался князь Константин Константинович Острожский на 82-м году своей жизни и погребен в острожской замковой Богоявленской церкви. Это была потеря невознаградимая. По своей пламенной приверженности к вере отцов, по знатности своего рода, по своему необычайному богатству, по своему высокому положению на государственной службе, по своим семейным и общественным связям, по своим заслугам пред королем и отечеством князь Константин был самым ревностным и вместе самым могущественным покровителем православной Церкви в Литве и Польше, главным вождем, руководителем и защитником для православных в борьбе против унии и латинства, незыблемою опорою и для православных дворян, и для православного духовенства. Это сознавали все православные, от Восточных патриархов до последнего мирянина на западе России; сознавали и сами враги, латиняне и униаты, сам король, сам митрополит униатский, сам папа, которые потому-то и писали к князю и старались его привлечь на свою сторону. Если бы князь Острожский перешел в унию, за ним, как думали тогда, последовали бы все русские дворяне, и духовенство, и народ, разве за весьма немногими исключениями: так велик был авторитет князя. По крайней мере нельзя не согласиться, что если бы он не стал твердо на защиту православия, то успехи унии были бы несравненно быстрее и решительнее. Это подтвердилось скоро после его кончины. Русские дворяне один за другим, тихо и незаметно начали переходить не в унию, а прямо в латинство, и Потей с своими клевретами хотя встретил не только со стороны православных, но и со стороны самих униатов такие восстания, каких прежде не встречал, зато и одержал над ними более решительные успехи.

 

Мы уже упоминали, что он оттеснил православное Троицкое братство в Вильне от Троицкого монастыря, сделал монастырь униатским, учредил при нем униатское училище. Теперь Потею захотелось основать еще при Троицком монастыре вместо православного униатское братство, чтобы присвоить последнему все грамоты и привилегии, какие даны были королем именно братству при Троицком монастыре, и все имущества этого братства и таким образом лишить православное братство не только средств к жизни, но и самого права на существование. Православное братство, едва прошло шесть дней с основания униатского, занесло чрез одного из своих членов, Петра Ильича, в земские виленские книги свой протест (26 января 1608 г.), в котором говорило, что Потей, отступивший от послушания Цареградскому патриарху, низложенный экзархом патриарха, отлученный от Церкви, несправедливо величает себя митрополитом Киевским и Галицким, насильно принуждает православных к унии, препятствует им иметь своего законного митрополита и владык и, недавно приехав в Вильну, заложил здесь какое-то братство с целию нарушить все права и вольности стародавнего Троицкого братства. В ответ на это спустя месяц и братство униатское внесло свой протест в городские виленские книги. И кто же был предъявителем его? Не кто другой, как новогродский воевода Федор Скумин-Тышкевич, столько прежде ревновавший о православии. Он говорил, что митрополит Потей не новое учредил братство, но только обновил старое, издавна существовавшее при Троицком монастыре, то самое, которому король пожаловал права и привилегии, а протестующие братчики, находящиеся теперь при новой церкви Святого Духа, суть отступники, что они сами удалились от Троицкого монастыря, сами отказались чрез то от дарованных братству привилегий и фундушей и несправедливо называются теперь церковным братством Святой Троицы. "Мы, - присовокупил Тышкевич, - составляем Троицкое братство, потому что состоим при Троицком монастыре; нам принадлежат права и вольности, наданные на то св. место; сам пастырь наш митрополит Потей вписался в наше братство, в котором прежде не был".

 

Не довольствуясь тем, чтобы вместо православия насаждать в своей митрополии унию и преследовать православных, Потей захотел, чтобы самую унию, если не заменить мало-помалу латинством, по крайней мере еще более сблизить с ним, более проникнуть латинским духом и подчинить своих униатов влиянию, в особенности иезуитов. В июле (21) 1608 г. он издал окружную грамоту, в которой объявлял, что назначает своим наместником иеромонаха виленского Троицкого монастыря Иосифа Велямина Рутского, да таким наместником, какого прежде никогда не бывало в Западнорусской митрополии, наместником не в одном каком-либо городе епархии, Вильне, Новогрудке и пр., а наместником по всей епархии. Ему должны быть послушны, как самому митрополиту, все архимандриты, игумены и монахи, все протопопы-наместники, крилошане и все прочие духовные лица. Он уполномочен, нося образ митрополита, наблюдать за всем и наказывать виновных по своему усмотрению по всей епархии, а особенно в Вильне. В его властные руки, в его распоряжение должны поступать всякие доходы, какие только принадлежат виленскому Троицкому монастырю. Кто же такой был этот Велямин Рутский, облеченный столь необычайною властию? Он был сын одного из тех двух Вельяминовых, московских воевод, которые в 1568 г., во время сражения с литовцами при крепости Уле, передались на сторону польского короля Сигизмунда Августа и получили от него наделы в Литве, а Рутским прозывался по имению своему Руте, находившемуся в Новогрудском воеводстве. В молодости изменил православию и увлекся кальвинством, но вскоре попал в сети иезуитов и обращен ими в латинство. Заметив способности Рутского, иезуиты отправили его в Рим, в Греческую коллегию, и по окончании им курса наук убедили его, как знающего русский язык, сделаться униатом и принять монашество, чтобы под образом униатского инока он удобнее мог действовать между русскими в видах католицизма. Когда Рутский возвратился на родину, иезуиты рекомендовали его Потею, который охотно принял его и сам в 1606 г. постриг в виленском Троицком монастыре. Здесь уже находился другой воспитанник иезуитов, который и сделался другом и сотрудником Рутского, именно Иоасаф Кунцевич, столько прославившийся впоследствии своею фанатическою ненавистию к православным. Он родился в 1580 г. от православных родителей во Владимире Волынском и назван был Иваном. Отец его, ремеслом сапожник, обучив сына русской и польской грамоте, отдал его в Вильну на служение одному богатому купцу. Но Иван мало занимался своим делом, а больше читал книги и, сделавшись униатом, ходил в Троицкий монастырь, нередко пел там на крылосе, звонил на колокольне, любил также ходить на уроки в иезуитскую Академию, где особенное влияние на него имели два иезуита - Валентин Фабрицкий и Гавриил Грушевский. Приняв в 1604 г. пострижение в Троицком монастыре от самого Потея вместе с новым именем Иоасафа, Кунцевич с ревностию предался монашеским подвигам и чтению книг, делая из них выписки в защиту унии, которые впоследствии и напечатал под заглавием "Obrona wiary", еще с большею ревностию старался своими убеждениями совращать православных повсюду: в церкви, на улицах, площадях и в частных домах, за что и прозван был "душехватом", и не прекращал сношений с своими наставниками иезуитами, которые до того овладели его душою и совестию, что он открывал им все свои помыслы и ничего не предпринимал без их совета. Таковы были друг Рутского и сам Рутский, которого назначил Потей своим епархиальным наместником.

 

Можно судить, как должно было подействовать это назначение на униатов и униатское духовенство, особенно в Вильне. Виленское духовенство прежде всего было оскорблено, и наиболее оскорблены были архимандрит Троицкого монастыря Самуил Сенчило и виленский протопоп Варфоломей Жашковский, которых сам же Потей недавно возвысил в эти достоинства. Сенчило, родом из виленских мещан, принял монашество в Супрасльском монастыре. Здесь он провинился тем, что вместе с настоятелем князем Масальским восстал против унии, за что и подвергся изгнанию. Но Потей, к которому он обратился с своим раскаянием, принял его в виленский Троицкий монастырь, где Сенчило в продолжение трех лет своим смирением, своею покорностию, своими разумными поступками до того расположил к себе всех, особенно самого Потея, что последний возвел его в сан архимандрита и (в 1605 г.) выпросил ему у короля в управление Троицкий монастырь со всеми его фольварками, подданными и пожитками. И теперь этот архимандрит должен был покоряться проживающему в его же монастыре молодому иеромонаху как наместнику митрополита, должен был уступать этому иеромонаху в полное распоряжение все доходы своего монастыря, а сам оставаться ни при чем, с одним именем настоятеля. Жашковский, родившийся в Галиче от бедных родителей, был сначала учителем в разных русских школах, потом сделался безженным православным священником в городе Ярославле Перемышльской епархии. Но, будучи обличен в беззаконной связи с одною женщиною, принужден был бежать, и, явившись к Потею, принял унию и дал (1605) письменное обязательство никогда ему не изменять. И Потей не только принял беглеца, но и сделал протопопом в Вильне и своим наместником над виленским духовенством, потому что он был, по словам самого Потея, "хорошим проповедником, а за унию готов был положить голову и сильно защищал унию и в частных беседах и в проповедях". И этот протопоп и наместник митрополичий не мог не чувствовать теперь себя глубоко огорченным, когда его подчинили иеромонаху, только два года назад принявшему монашество. Да и все виленские священники, которые были членами крылоса, или капитулы, участвовавшей в делах епархиального управления, и издавна имели привилегию, чтобы наместник над ними избирался из среды их самих, а отнюдь не из троицких монахов, не могли спокойно перенести, когда над ними поставили высшим наместником троицкого иеромонаха. Одних этих, так сказать, личных побуждений было совершенно достаточно, чтобы все виленское униатское духовенство восстало против назначения, данного Рутскому митрополитом Потеем. Но еще более возмущалось духовенство и обеспокоивалось тем, что в таком высоком назначении Рутского оно подозревало замыслы Потея исказить унию и совсем подавить ее латинством. Все знали, кто был Рутский, где воспитывался и как из латинянина сделался униатом, знали его друга Кунцевича и их сношения с иезуитами. Волнения в виленском униатском духовенстве были неизбежны, и они скоро обнаружились.

 

В письме к митрополиту крилошане виленского Собора (от 1 сентября) были еще сдержанны. Они говорили только, что наместничество Велямина Рутского нарушает их право, данное им прежними королями и митрополитами, по которому наместничество в Вильне принадлежит им одним, крилошанам, а троицкие архимандриты и чернецы не могут иметь над ними никакой власти, и потому смиренно просили освободить их от подчинения Рутскому и подтвердить за ними их стародавнее право, обещаясь и впредь оставаться в унии и в покорности своему архипастырю, как были доселе. Но в Вильне недовольство униатского духовенства выражалось гораздо резче. Еще 23 августа Сенчило и Жашковский вместе со всеми священниками явились в собрание бурмистров, радцев и лавников русской веры и заявили, что Потей назначением Рутского нарушает их стародавние права и привилегии и права всех униатов. Сенчило уверял, что Рутский и его единомышленники в монастыре, руководимые Потеем, замышляли уничтожить все обряды святой Восточной Церкви, превратить унию в латинство, поселить в Троицком монастыре иезуитов, для которых теперь и строятся там новые кельи. Бурмистры с своими товарищами написали к Потею и просили, чтобы он не нарушал прав как их, так и виленского духовенства. В своем ответе бурмистрам (от 18 сентября) Потей, называя их сынами своего смирения, говорил, что вовсе не нарушал ничьих прав, что слова Сенчилы - клевета, что он, митрополит, скорее потерпит самую позорную смерть, чем допустит малейшую перемену в порядках святой Восточной Церкви, что Рутский готов присягнуть в том же и что хотя в городах епархии его, митрополита, Вильне, Новогрудке, Минске и других, есть протопопы, наместники его над местным духовенством, но он вправе иметь у себя и общего наместника над всею епархиею, подобно тому как в Римской Церкви хотя существуют в каждой епархии деканы вроде наших протопопов, но существует еще официал, простирающий свою власть на всю епархию. Гнев Потея прежде всего устремился на Сенчилу. Рутский поспешил сделать на него один за другим четыре доноса, в которых жаловался, что Сенчило а) оклеветал его пред бурмистрами; б) вовсе не повинуется ему как главному наместнику митрополита и своевольно отнял у Иоасафа Кунцевича церковные ключи; в) ведет совсем не монашескую жизнь и попускает распущенность братии; г) злоупотребляет монастырскими доходами. Потей потребовал Сенчилу на суд во владимирскую капитулу (которой виленский Троицкий монастырь как иноепархиальный вовсе не был подчинен), и, когда Сенчило не явился, осудил его (22 октября) в присутствии той капитулы, и предал проклятию как клеветника и возмутителя Церкви, дав ему только шесть дней сроку для покаяния. А чтобы разрознить Сенчилу с протопопом Жашковским и привлечь последнего на свою сторону, известил его, что освобождает его от подчинения Рутскому и по-прежнему оставляет своим самостоятельным наместником в Вильне. Но Жашковский не поддался. Осуждение Сенчилы и торжество Рутского до того возмутили виленское униатское духовенство, что оно решилось на крайнюю меру: архимандрит, протопоп и все священники вписались в православное братство церкви Святого Духа и в ночь с 29 на 30 число ноября, собравшись вместе с прежними свято-духовскими братчиками, духовными и светскими, в доме одного мещанина, постановили торжественно отречься от повиновения митрополиту Потею и изъять из-под его власти виленские церкви, а на другой день явились в виленский городской суд и подали следующее заявление: "Митрополит Ипатий Потей неоднократно уверял нас своею совестию и самою присягою, что не будет вносить в нашу Церковь ничего нового, противного нашей старожитной греческой вере и обрядам, и потому мы, не видя ничего нового, с покорностию сносили его верховную власть. Но теперь, презрев свою присягу, он стал вводить такие новости, никогда не бывалые, которые не только противны св. Восточной Церкви, но подрывают самые основания нашей старожитной религии, и употребляет разные способы, чтобы поддать нас под управление духовных Римского Костела: сперва открытым своим листом, с печатью и подписом руки своей, отдавал нас под какую-то власть и суд Николая Паца, бискупа Литовского, суфрагана виленского, а потом поставил ксендза Велямина Рутского, под одеждою чернеца, главным наместником всей Киевской митрополии, уполномочив его судить и рядить все над нами, священниками, по своему разумению. Этот Рутский, по воле митрополита сносясь тайно с духовными Римского Костела, всячески старается, чтобы подчинить им все наши церкви - так как и сам он есть истинный последователь веры и Церкви Римской, - а нас всех из церквей наших выгнать и предать проклятию.

 

Начало тому уже сделано: согласившись с чернецами, своими помощниками, Рутский захотел вытеснить из Троицкого монастыря настоятеля-архимандрита и оклеветал его пред митрополитом, а митрополит, не дождавшись срока, означенного в позвах на суд, осудил архимандрита заочно, и притом в чужой епархии, т. е. не в митрополитской, а Владимирской, и предал его проклятию и низложению. Протестуя против такого явного оскорбления и стеснения наших прав и самой нашей совести, мы не хочем более иметь отца Ипатия нашим пастырем, а ксендза Велямина Рутского не признаем его наместником и признавать не будем". Вслед за тем протопоп Жашковский вместе с священниками изъял Пречистенский собор, митрополичий дом и все виленские церкви из-под власти Потея и принял в свое ведение. Оставалось отнять у Рутского Троицкий собор, и для этого придумали будто бы такой план: на утреню под воскресенье (4 декабря) в Троицкий монастырь соберутся православные братчики как можно в большом числе, во время великого славословия архимандрит выйдет в полном облачении, со всем Собором и с Рутским на средину церкви и здесь толкнет Рутского в толпу и скажет: "Иди вон, еретик", а толпа схватит его и, выпроводив за дверь, распорядится с ним по своему усмотрению, и тогда Троицкий монастырь перейдет во власть православных. Так по крайней мере рассказывал сам Рутский в своем донесении митрополиту Потею от 4 (14) декабря, присовокупляя, что план этот не удался, потому что он, Рутский, узнал о нем за два дня до воскресенья и известил и виленского воеводу, и бискупа-суфрагана, и магистрат, по распоряжению которых всю ночь под воскресенье ходила по улицам Вильны, особенно вокруг Троицкого и Свято-Духовского монастырей, вооруженная стража и не дала православным исполнить их намерение, хотя само православное братство Святого Духа чрез своих старост протестовало (9 декабря) против Рутского и говорило, что все это его собственная выдумка и клевета на братство и что он напрасно поднимал такую тревогу.

 

Как бы то ни было, только в Вильне происходило тогда большое волнение. Рутский вновь извещал от 13 (23) декабря бурмистров и радцев, что мещане, вписавшиеся в Свято-Духовское братство, сговорившись с отступниками от унии - Сенчилою, Жашковским и виленскими попами, хотят насильственно овладеть Троицким монастырем и выгнать оттуда его, Рутского, и всех его сторонников. Бурмистры писали к Потею, чтобы он успокоил волнение, произведенное в Вильне столкновением Сенчилы с Рутским. Потей отвечал бурмистрам 14 (24) декабря жалобами и упреками, что его, невинного, так обидели пред глазами бурмистров виленские архимандрит, протопоп и священники, взбунтовавшись против него и отнявши у него все виленские церкви, и просил настоятельно, чтобы бурмистры сжалились над ним в виду такой сделанной ему неправды и не позволяли отпавшим в схизму попам служить в виленских церквах, как находящихся в их подаванье; наконец, извещал, что настоятелем Троицкого монастыря отселе назначает отца Рутского. Секретарь Потея, в "филозофии и в богословии искусный", Гелиаш (Илия) Мороховский, находившийся тогда в Вильне, протестовал 16 (26) декабря в виленском городском суде от имени самого Потея против Сенчилы и Жашковского, священника перенесенского, бывшего протопопа, что они несправедливо обвиняют Потея, будто он вводит какие-то новины, противные вере святой Восточной Церкви, и насильно заставляет принимать унию, несправедливо выкинули его имя из поминаний на святой литургии, несправедливо называют отца Рутского ксендзом римским. А Сенчило, Жашковский и все виленские клирошане вновь протестовали 19 (29) декабря в том же суде против Потея и Рутского за их стремление подавить унию латинством и указывали, между прочим, на то, что еще недавно Потей, приехав в Вильну, издал здесь на польском и русском языке книжку под названием "Гармония", в которой восхваляет все, что только содержит Римский Костел, и порицает все, что содержит Восточная Церковь, а потом издал и другую книжку для принятия в униатские церкви следующих двенадцати артикулов: а) об исхождении Святого Духа и от Сына; б) принимать Соборы Флорентийский и Тридентайский; в) равно принимать и признавать за таинство: Евхаристию на опресноках под одним видом и на квасном хлебе под двумя видами; г) признавать огнь чистилищный по смерти для грешных душ; д) папу Римского признавать старшим князем всего света, наместником Христовым и главою Церкви; е) Священное Писание содержать и проповедовать по толкованию пап; ж) седмь церковных таинств признавать в Костеле Римском, а не в соборной Церкви; з) праздники содержать и святить по установлению Римского Костела; и) принимать все распоряжения Римского Костела и все, что прикажет папа; и) считать наравне нашу церковную литургию и папежскую мшу; к) принимать индульгенции, даваемые папою для избавления от грехов; л) признавать Римский Костел материю и учительницею всех Церквей, без которой никто не может спастись. Из этого протеста можем заключать, что виленские священники доселе не знали, в чем состояла та уния, которая была принята Потеем и Терлецким в Риме и другими владыками на Брестском Соборе; не знали, что униатские владыки в своем исповедании обязались принимать и Флорентийский и Тридентийский Соборы со всеми их постановлениями и вообще принимать все, что содержит и преподает Римская Церковь. Потому-то священникам этим и показались новостию те двенадцать артикулов, которые старался теперь Потей ввести в униатские церкви. Потей и его товарищи, очевидно, доселе обманывали русское духовенство и народ, уверяя, что уния не навязывает им ничего нового, что они остаются при своей прежней вере и обрядах святой Восточной Церкви, а только вместо Цареградского патриарха должны считать своим верховным пастырем папу, - этим-то обманом и увлекались многие в унию, увлекались и виленские пастыри, пока не узнали правду.

 

С наступлением 1609 г. Потей вновь писал (2 января) виленским бурмистрам, называя их своими послушными сынами, и просил, чтобы они как "благочестивые ктиторы и дозорцы" виленских церквей взяли эти церкви вместе с собором от виленского протопопа и попов, которые, сделавшись изменниками и отступниками и отказавшись повиноваться своему митрополиту, не могут уже без его благословения держать тех церквей и в них священнодействовать, а Сенчилу считали за проклятого и низверженного, не признавали архимандритом и в Троицкий монастырь не допускали. Но послушные сыны не послушались духовного пастыря, не исполнили его воли, да и не до того было. В Варшаве собирался генеральный сейм, от которого и ожидали решения спора, возбужденного тогда в Вильне. С первых чисел января отправились туда послы из Вильны: от всего духовенства - архимандрит Сенчило, иеромонах Павел, воскресенский священник Леонтий и иеродиакон Макарий, а от светских - королевский дворянин Вириковский, староста церковного братства, пан Порошко, пан Воронец и немало других панов. На пути они остановились в местечке Заблудове (ныне Белостокского уезда) у протопопа Нестора Козменича, и остановились не без намерения. Этот отец Нестор был не только протопопом подляшским, т. е. над духовенством Подляшского округа, обнимавшего приблизительно уезды Вольский и Гродненский, но вместе и патриаршим экзархом митрополии Киевской, как сам называл себя и в своих подписях и на своей печати. Когда удостоился он получить от патриарха такое высокое звание, неизвестно, но оно давало отцу Нестору особенное значение и силу в глазах всех православных в Литве и Польше. Виленские послы рассказали ему, как недавно приезжал в Вильну Потей, хотел примириться с своими противниками и предлагал им на письме условия (в известных нам двенадцати артикулах) для принятия в униатские церкви и как, прочитав это писание и увидев в нем явную хулу на святое православие, все виленское духовенство решилось отречься от Потея и не признавать его более своим архипастырем. Козменич немедленно написал окружную грамоту (от 4 января), в которой, изложив, что слышал от виленских послов, именем их и "благословенною ревностию" йот самого себя, как "старый православник", приглашал все литовско-русское духовенство последовать примеру виленского, восстать против Потея, возбуждать против него своих прихожан и отправить на сейм своих послов, чтобы совокупленными силами прогнать "губителя". Голос патриаршего экзарха скоро был услышан. Новогродский протопоп с попами церквей новогродских, также гродненский протопоп с попами гродненскими восстали против Потея и, снесшись с виленскими попами и братчиками новой церкви виленской (т. е. Святого Духа), отказались от повиновения ему, изъяли из-под власти его свои церкви и начали сами ими распоряжаться. То же повторилось отчасти в Минске, Троках, Жировицах и других местах. Потею угрожала страшная опасность: от него могло отпасть все униатское духовенство, и он разом мог потерять все, что доселе было приобретено им с такими трудами. Все это ясно сознавал сам Потей и выразил в своем послании к каким-то своим покровителям и сотрудникам, как можно догадываться по содержанию послания, иезуитам и латинским бискупам. "Мы дожили, - писал он именно в то время, когда противники его собирались на сейм, - до такого несчастного времени, что едва можно найти человека, кому бы довериться, и то со страхом. Настало это и для меня, бедного и со всех сторон окруженного опасностями. Если восстали грозные войны и на св. католический Костел и вселенских пастырей, то тем более на нас и на нашу бедную Церковь, которая, как молодая леторосль, еще так недавно привита к стволу Римского Костела. Вот теперь враги Божия Костела силятся вывернуть ее с корнем, готовятся и вооружаются всеми силами и во вред нам собираются на этот несчастный сейм. Недивно, что так поступают они, но ведь и некоторые католики присоединились к ним единственно для того, чтобы, оставив всех в покое, меня одного лишить всего славного и полезного душе и телу. Кого еще не коснулся бунт, а меня уже сильно обдирают и грабят, злоумышляют и на здоровье мое и на честь. Недавно один схизматик отрубил за эту унию руку моему архимандриту, теперь и другой, некто Летинский, во Львове разрубил руку моему священнику, которого я отправил к католикам по их просьбе в Подгорье, и так ранил ее, что она едва висит. Посему я насилу, и то со страхом, мог отыскать человека, чтобы чрез него донести о моих несчастиях моему милостивому государю. И как они решились теперь устремить на меня все свои силы в надежде исторгнуть у короля повеление к лишению меня всего, то мне не остается ничего, как только прибегнуть к вам, которые обязаны оказывать мне защиту и помощь. Помните ваши обещания, помните мои преклонные лета, помните мои смиренные заслуги и труды на пользу Божьего Костела, помните о вашем и моем пастыре, по милости и воле которого я сижу на этой плачевной кафедре. Помните, прошу вас ради Бога, и об этой унии, для которой с помазанником Божиим так долго вы трудились, и как ваши труды и усилия по всему миру прогремели и были большим утешением для всех католиков; вспомните и о душах этих людей, окутанных схизматическим заблуждением. Им легко меня, бедного, побороть и уничтожить, но что последует за тем, вы сами лучше знаете. Ратуйте же во имя Божие, да пошлет Бог лучшие времена, когда вы не будете сожалеть о своих трудах. Мне уже немного остается жить, я уже дожил до таких лет, когда смерть неизбежно и постоянно находится пред моими глазами, и желал бы спокойно окончить жизнь, не потеряв того, что мне было вверено. И маловажные дела вы представляли св. отцу, так почему же бы не довести до его сведения о таком, от которого зависит все? Я сам отправился бы к нему, но едва живу среди таких смут и трудов, притом же мой старший сын на смертном одре. Умоляю, именем Божиим умоляю, благоволите, милостивые государи, походатайствовать о мне у его королевского величества, в милости которого ко мне я нимало не сомневаюсь. Предлагайте ему такие советы, которые споспешествовали бы благу св. Божия Костела и предохранили бы нас от посмеяния наших врагов, и чтоб не лишились мы всех благ, духовных и телесных, для чего теперь враги наши так устремили на меня все силы свои, что трудно и описать".

 

Отправив это послание к своим покровителям. Потей сам отправился вместе с Рутским на сейм в Варшаву. Здесь он действительно увидел то, чего опасался. На сейме преобладающею партиею оказалась антииезуитская, и следовательно, антиуниатская. Сенчило с своими товарищами находил себе сочувствие и среди послов, особенно русских, и даже среди сенаторов. За него стояли не только все православные, во множестве съехавшиеся на сейм, но и протестанты, и многие из католиков. На Потея послышались обвинения со всех сторон, что он нарушает сеймовое постановление 1607 г., данное в защиту неуниатов, теснит их, преследует и насильно принуждает к унии. Король несколько раз назначал комиссии для разбора спорного дела, но буря не унималась. Потей защищался своими обычными фразами, что уния не новость, что она издавна существовала между русскими, что права и привилегии наданы прежними королями русскому униатскому духовенству, а не схизматикам, но не убедил своих противников. И сейм определил: "Сохраняя в целости конституцию прошлого (1607 г.) сейма, постановляем, чтобы те духовные власти, которые приняли унию с Римом, равно и те, которые с ними пребывать не хотят и не находятся в унии, никаким образом не причиняли одни другим утеснения и раздражения, но жили смирно в своих епархиях, монастырях, при церквах и в маетностях церковных как в Польше, так и в великом княжестве Литовском; а если бы кто поступил противно этому, тот будет подлежать штрафу в десять тысяч злотых польских". Такое решение сейма было крайне невыгодно Потею: он мог потерять в Вильне не только Троицкий монастырь, но и все церкви, потому что все они построены были православными и теперь им принадлежали, мог потерять и все церкви в Новогродке и Гродне по той же самой причине. Но не напрасно надеялся Потей на короля, не напрасно просил своих покровителей постоять за него пред королем. При помощи последнего Потей успел повернуть все в свою пользу.

 

Еще до окончания сейма он выпросил у Сигизмунда привилегию Рутскому на архимандритство в Троицком монастыре и две грамоты (от 20 февраля) к виленскому магистрату, с которыми новый архимандрит тотчас и отправился в Вильну: одною грамотою король извещал бурмистров о назначении Рутского архимандритом и повелевал им признавать его и отдавать ему надлежащую честь, а другою приказывал тем же бурмистрам отобрать виленские церкви у прежних священников, возмутившихся против Потея, и передать новым, которых он назначит. По первой грамоте русские бурмистры и радцы оказали сопротивление. Ввести Рутского в управление Троицким монастырем король поручил декретом от 2Q февраля дворянину своему Яну Буйвилу. Прибыв в Вильну (7 марта) и взяв с собою четырех свидетелей, Буйвил отправился прямо в Троицкий монастырь, объявил монахам королевский лист и передал Рутскому монастырь со всеми его имениями. Но, выходя из монастырской церкви, он встретил множество православных и между ними Ивана Тупеку и других русских членов магистрата, которые объявили, что присланы своими бурмистрами воспрепятствовать передаче монастыря Рутскому, так как право подаванья этого монастыря принадлежит бурмистрам. Буйвил отвечал, что он свое дело уже окончил и отъезжает, а они, если угодно, могут отстаивать свое право судебным порядком. Радцы действительно и внесли (9 марта) свою жалобу на Буйвила в виленские городские книги. А один член грозил даже застрелить Рутского, о чем тот и принес жалобу. Еще более сопротивления оказали русские бурмистры и радцы по второй грамоте короля. Рутский не прежде передал ее в магистрат, как уже вступив в действительное управление Троицким монастырем, и требовал немедленного по ней исполнения. Русские очередные радцы Иван Тупека и Исаак Кононович отнеслись к грамоте без надлежащего уважения, помыкали ею по столу, клали на нее какие-то свои привилегии, потом читали ее пред народом и порицали короля за его великие неправды. В тот день, когда бурмистры и радцы собирались отвечать Рутскому на эту грамоту, огромная толпа вторглась в магистрат, выломав двери, и кричала, чтобы никто не смел отнимать церкви у православных и отдавать изменнику митрополиту. И члены магистрата не только не приняли никаких мер к обузданию толпы и к отобранию церквей, но не согласились даже вписать королевскую грамоту в свои магистратские книги. Вскоре за тем возвратился с сейма в Вильну Сенчило, его в монастырь Троицкий не впустили, он отправился в ратушу и протестовал; бурмистры также протестовали 19 марта. И в тот же день Сенчило явился в Троицкий монастырь с чернецами Свято-Духовской церкви (при которой, следовательно, продолжал существовать монастырь) и множеством членов Свято-Духовского братства разных сословий, вошел в Троицкий храм, где совершалась литургия, заявил свой протест против Рутского и хотел насильно отнять монастырь и поселить в нем свято-духовских монахов. Рутский на другой же день принес жалобу на Сенчилу королевскому наместнику в Вильне, а Свято-Духовское братство, Сенчило и русские члены виленского магистрата подали (21 марта) свои жалобы на Потея и Рутского за незаконное овладение ими Троицким монастырем в главный трибунальный суд, так как по сеймовому постановлению 1609 г. все споры между православными и униатами о церквах, монастырях, имениях и взаимных обидах должны были решаться этим судом. Наконец, и сам Потей подал жалобу в тот же суд на виленских священников за то, что они отняли у него виленские церкви.

 

Но прежде нежели трибунальный суд приступил к рассмотрению всех ограждая этих жалоб, Рутский и Потей не бездействовали. Рутский, ограждая свои права, внес (7 апреля) в виленский городской суд ту королевскую грамоту, по которой введен был Буйвилом в управление Троицким монастырем. А к концу того же месяца пожаловался королю, что некоторые знатные мещане Вильны - Иван Тупека, Исаак Кононович, Семен Красовский и другие похваляются против него, угрожают ему самою смертию, и просил себе защиты, и король прислал строгий приказ (от 28 апреля) названным мещанам, чтобы они не делали никаких покушений и похвальбы против Рутского, ни сами, ни чрез своих слуг, и грозил штрафом в несколько тысяч польских грошей. Потей уведомил короля (10 апреля), что Сенчило, хотя еще в октябре прошлого года предан духовным судом проклятию и лишен духовного сана, продолжает, однако ж, своевольно священнодействовать и дерзает еще тягаться с своим архипастырем, и просил короля подвергнуть виновного преследованию светской власти. И король осудил Сенчило своим декретом (22 апреля) на баницию и вытребовал от него (28 апреля) самую грамоту свою, которою некогда пожаловал ему в управление Троицкий монастырь "до его живота". Не упускал Потей из виду и того, что от него отпали с своими церквами и все униатские священники в городах Новогрудке и Гродне по примеру виленских, и просил себе защиты у короля. И король грамотою от 25 апреля приказал новогрудскому воеводе Федору Скумину-Тышкевичу, чтобы он усмирил в обоих названных городах своевольное духовенство, прекратил возмущение его против своего архипастыря и всячески помогал Потею наказывать непокорных и назначать на места их новых священников.

 

Когда, наконец, открылся главный трибунальный суд и приступил 20 мая к разбирательству жалоб, поданных православными виленцами на Потея и Рутского, то уполномоченный Потея пан Мартин Пядевский и отец Рутский заявили, что жалобы эти должны разбираться не самим трибунальным судом, состоящим из одних светских лиц, а судом смешанным - из нескольких членов трибунального суда и из такого же числа духовных депутатов. Трибунальный суд не согласился, ссылаясь на то, что ему именно предоставлены такого рода дела сеймовою конституциею 1609 г., а противная сторона ссылалась на добавление к означенной конституции, отдававшее эти дела суду смешанному. Потому состоялись два совершенно отдельные разбирательства и два противоположные решения. Трибунальный суд обвинил Потея и Рутского в том, что они совершенно незаконно отняли у православных Троицкий монастырь, и приговорил виновных к уплате десяти тысяч злотых. А духовные депутаты, которые все были из латинского духовенства (чего можно было ожидать от них православным?), действуя в качестве смешанного суда, хотя на нем не было ни одного светского члена, совершенно оправдали Потея и Рутского и обвинили самих жалобщиков, т. е. Свято-Духовское братство, Сенчилу и виленских бурмистров русской лавицы, и, кроме того, положили отослать свое решение на усмотрение самого короля. Король тотчас же отменил решение трибунального суда и передал дело на рассмотрение задворного суда. Ровно через полмесяца, т. е. 5 июня, трибунальный суд приступил к рассмотрению жалобы митрополита Потея на виленских священников, будто бы незаконно отнявших у него виленские церкви. Но и теперь тот же уполномоченный Потея заявил, что дело должно разбираться не на трибунальном, а на смешанном суде, и теперь трибунальный суд не уважил этого заявления, и сам рассмотрел дело во всех подробностях, и решил, что Потей не имеет никакого права на виленские православные церкви, во-первых, потому, что он несправедливо называет себя митрополитом, будучи лишен сана Цареградским патриархом за отпадение в унию, а во-вторых, потому, что право подаванья виленских церквей принадлежит вовсе не митрополиту, а виленским бурмистрам русской веры. Вместе с тем суд признал виленского протопопа Жашковского и священников совершенно оправданными и оставил при их правах и обязанностях. Духовные судьи протестовали, а Потей принес на такое решение трибунального суда жалобу королю, в его задворный, или асессорский, суд. Задворный королевский суд из нескольких сенаторов, под председательством канцлера Льва Сапеги открыл свои заседания в Вильне, куда прибыл король к концу июня; суд этот, во-первых, по жалобе Потея на протопопа Жашковского и виленских священников осудил (8 июля) протопопа как бунтовщика и определил возвратить Потею Пречистенский собор с митрополичьим домом и все виленские церкви; во-вторых, по жалобам Сенчилы и других православных Вильны на Потея и Рутского отменил и кассировал (10 июля) решение трибунального суда и утвердил во всем решение суда смешанного или, вернее, духовного; наконец, признал виновными в бунте и оскорблении величества и присудил к смертной казни двух русских радцев - Ивана Тупеку и Исаака Кононовича, отнесшихся в марте с таким неуважением к королевской грамоте об отобрании виленских церквей и бывших главными виновниками тогдашних беспорядков. Впрочем, король смягчил наказание обвиненным и приказал, чтобы они были только лишены своих должностей и обязаны что-либо соорудить для укрепления или украшения Вильны.

 

Решениями задворного королевского суда только начиналось торжество Потея, находившегося тогда в Вильне. К 25 июля съехалось сюда множество униатского духовенства из Городни, Минска, Новогрудка, Жировиц и других мест, где оно отпало было от Потея: видно, воевода Скумин-Тышкевич очень поусердствовал при исполнении королевского приказа. Собравшиеся составили приговор, в котором объявляли, что хотя некоторые из них увлеклись было заверениями Сенчила, Жашковского и членов Свято-Духовского братства, будто митрополит Ипатий замыслил вытеснить унию латинскою верою, и потому отступили от подчинения ему, но теперь, достаточно убедившись, что все эти заверения были пустою выдумкою и ложью, они просят Бога не вменить им в грех то их отступничество и обязуются под страхом вечного проклятия оставаться всегда под властию архипастырей, пребывающих в святой унии, и всячески защищать ее. Приговор подписали: три архимандрита, один игумен, шесть протопопов, два иеромонаха, тринадцать священников, пять иеродиаконов и четыре монаха, всего 34 человека, в этом числе из виленского духовенства кроме архимандрита Иосифа Велямина Рутского и иеромонаха Иоасафа Кунцевича один только пятницкий священник Александр Львов, "писарь клиросу собору виленского". А в августе совершилось и отобрание виленских церквей и передача их Потею. Два королевских дворянина, Сенковский и Краевский, с двумя виленскими поветовыми и пятью шляхтичами прежде всего (6 августа) отобрали Пречистенский собор и митрополичий дом во власть и распоряжение короля как "найвышшаго подавцы и оборонцы церквей Божиих", причем будто бы имели с собою несколько сот гайдуков, разбили замки у церкви, забрали весь ее скарб и заключили в темницу двух священнослужителей, совершавших в соборе утреню, хотя Потей решительно это отвергает. Отбирать другие церкви в тот же день поудержались, опасаясь, как бы не возбудить народного возмущения, особенно при отобрании церкви Перенесения мощей святителя Николая, так как священником здесь был сам протопоп Жашковский, и он собрал и припрятал в своей церкви сокровища всех прочих виленских церквей и чудотворную икону Богоматери Остробрамскую, которой не захотел выдать даже панам бурмистрам, объявлявшим, будто сам король с королевою и королевичем Владиславом желает прибыть в Троицкий монастырь и там помолиться пред этою иконою. Но 9 августа Сенковский и Краевский отобрали на имя короля и Перенесенскую церковь, причем также будто бы имея с собою гайдуков, поразбивали церковные замки и двери, позабрали церковный скарб и сделали насилие жене и детям Жашковского, находившегося тогда в отсутствии из Вильны, хотя и это Потей отвергает и этого действительно не могло быть, так как Жашковский жены вовсе не имел. В тот же день отобраны были в распоряжение короля и прочие церкви: Воскресенская, Спасская, Покровская, Пятницкая, святого Юрья, святого Петра, святых Косьмы и Дамиана, Рождества Христова, Успения святителя Николая и Ивановская, т. е. святого Иоанна Предтечи. Таким образом оказывается, что в начале XVII в. русских церквей в Вильне было только двенадцать, тогда как прежде число их восходило до двадцати. Чрез два дня, т. е. 11 августа, все отобранные церкви переданы были по повелению короля с подробною описью их имущества митрополиту Потею, который тотчас приказал бурмистрам переписать и те сокровища этих церквей, которые спрятаны были в церкви Перенесенской. Торжество Потея было полное, но и возбуждение между православными достигало крайних пределов. В тот же день Потей отправился в церковь Перенесения мощей святителя Николая, чтобы поклониться чудотворной иконе Богоматери, и, осматривая храм со вниманием, нашел в приделе, на левой стороне от входа, под алтарем, несколько бочонков пороха. Из церкви Перенесенской он пошел в дом латинского бискупа, чтобы поделиться с ним своею радостию и поблагодарить папского нунция Францеско Симонетту за оказанные им услуги. Оттуда пошел по большой улице в Троицкий монастырь и уже достиг площади у ратуши (где ныне театр), как вдруг бросился на него сзади неизвестный человек (гайдук какого-то пана, приехавшего в Вильну) и, выхватив саблю, ударил ею Потея в шею, рассек несколько колец золотой цепи, воротник у рясы и рубашки, но самой шеи едва коснулся, а когда Потей поднял левую руку для защиты себя, то отсек на руке два пальца и другие два повредил. Потея перенесли в ближайший дом одного сенатора; отсеченные пальцы митрополита Рутский и Кунцевич подобрали и положили на престоле в Свято-Троицком монастыре, а виновный гайдук тотчас же был схвачен и подвергся тяжким побоям, потом вынес страшные пытки и казнен смертию.

 

С этого времени уния прочно утвердилась в Вильне и получила решительный перевес над православием. У православных осталась во всем городе одна только церковь во имя Святого Духа вместе с монастырем, который в 1611 г. был уже несомненно общежительным. Этой церкви Святого Духа не могли отнять у православных униаты или как-либо ее закрыть и уничтожить, потому что она сооружена была на памяти всех людьми несомненно православными, отказавшимися принять унию, и сооружена на земле частного владельца, а на своей земле по законам страны каждый владелец мог строить всякие здания, какие хотел. Но Потей не думал оставить православных виленцев в покое и при их последней, единственной церкви. В Вильне продолжали еще существовать медовые братства: панское, или радецкое, купецкое, кушнерское и роское, которые часть своих доходов употребляли на свои богадельни при церквах, а часть отсылали по-прежнему православному Троицкому братству, даже после того как оно принуждено было переместиться от Троицкого монастыря к Свято-Духовской церкви. Потей донес об этом королю, а король дал приказ (17 августа 1609 г.) виленским бурмистрам, чтобы впредь медовые братства отнюдь не вносили своих доходов на новую Свято-Духовскую церковь и ее братство, а делали свои взносы в Троицкий монастырь Троицкому униатскому братству. Главным вождем в последней борьбе виленского духовенства и вообще православных против унии был архимандрит Сенчило. Его-то и решились униаты переманить на свою сторону, чтобы более посрамить своих противников. Сам Рутский просил Потея простить Сенчилу и примириться с ним. Потей хотя получал о нем неблагоприятные сведения, как о человеке неискреннем и нераскаянном, но выразил (17 июля 1611 г.) желание "принять его под свою милость, особенно ради врагов; пусть бы они, - писал Потей Рутскому, - устыдились своей клеветы и воочию увидели, что те же люди, которые были защитниками беспокойств, как моих личных, так и всей Церкви Божией, обращаются ко мне, сознавая свои неправды". И вскоре Рутский уже определил Сенчилу наместником Супрасльского, тогда униатского, монастыря с согласия местного архимандрита. Была еще Свято-Духовскому братству скорбь и от виленской ратуши, которая вновь покушалась отнять у него братские домы.

 

Надобно, однако ж, заметить, что недолго пришлось униатам совершать свои богослужения во всех тех двенадцати виленских церквах, какие они отняли у православных. Во время страшного пожара, истребившего половину Вильны в 1610 г. (1 июля), сгорело или обгорело восемь из этих церквей. И хотя по ходатайству Потея для возобновления их король назначил (1 августа 1611 г.) все доходы с медовых виленских братств и потом (28 августа 1612 г.) три тысячи коп грошей из той пени, какая должна была поступить в королевскую казну с трех главных виленских мещан за их будто бы незаконный позыв, сделанный в 1609 г. Рутскому в трибунальный суд, но возобновлен был униатами только один Пречистенский собор, а прочие семь церквей, Спасская, Покровская, Пятницкая, Рождества Христова, святого Иоанна Предтечи и святого Петра остались в развалинах, одни надолго, другие навсегда. Заботились униаты лишь о Троицком монастыре. При этом монастыре издавна существовал и женский, который доселе содержался на средства мужского Троицкого монастыря. Теперь по ходатайству Потея король пожаловал (8 августа 1609 г.) виленской игуменье Василисе Сапежанке и ее сестрам-черницам на содержание их монастырь Брацлавский со всеми его имениями и доходами навсегда, с тем только чтобы виленские игуменьи постоянно имели при Брацлавском монастыре двух попов и дьякона для отправления служб церковных.

 

Троицким монахам король по желанию Потея отдал (1 августа 1611 г.) в вечное владение Пятницкую церковь, вменив им в обязанность возобновить ее, но монахи церковь оставили в запустении, а начали только владеть ее плацом, домами и доходами.

 

Подобное тому, что происходило в Вильне, совершалось и в других местах Западнорусской митрополии. Мы уже упоминали, что в Киев, пока жив был киевский воевода князь Острожский, не могла проникнуть уния. Случилось так, что чрез несколько месяцев после его смерти какие-то чернецы Киево-Печерского монастыря принесли жалобу королю, будто их архимандрит Елисей Плетенецкий и старшие палатники и застолпники злоупотребляют монастырскими доходами и обижают младшую братию. И король воспользовался этим случаем, чтобы отправить в Киев самого митрополита Потея, и поручил ему (10 сентября 1608 г.) расследовать все по жалобе чернецов и водворить в Киевской лавре порядок, а также обозреть и все прочие киевские монастыри и церкви и учинить в них надлежащий порядок и предписал киевскому духовенству слушаться Потея и исполнять его волю. Как исполнил Потей возложенное на него поручение, неизвестно, но он успел во время своего пребывания в Киеве заключить с православными сделку о передаче ему Киево-Софийского собора (в 1609 г.) и вскоре за тем назначил в Киев своего наместника - протопопа, или официала. Это был известный Антоний Грекович, некогда иеродиакон Свято-Духовского братства, перешедший в унию. Несколько лет он служил диаконом при дворе Потея, потом возведен в сан иеромонаха, а теперь, посылая его в Киев своим наместником-протопопом, Потей назначал его вместе своею грамотою от 22 января 1610 г. игуменом Киево-Выдубицкого монастыря с правом на владение всеми его имениями. Грекович прибыл в Киев к первой неделе Великого поста (9 марта), т. е. к торжеству православия, и явился в Софийский собор, куда по случаю торжества собрались все киевские священники и бесчисленное множество богомольцев не только из Киева, но и из окрестностей; во всеуслышание прочел грамоту митрополита Потея о своем назначении и требовал от священников, чтобы они признали его, Грековича, своим протопопом и совершили вместе с ним богослужение, - священники не согласились. Тогда Грекович объявил, что иначе он запечатает собор и не дозволит им совершить богослужение и что начнет хватать их и заключать в темницу, пока они не покорятся митрополиту. Ввиду таких угроз священники и весь народ, собравшийся для богомолья, пошли из Софийского собора в другую соборную церковь - Пречистенскую и там надлежащим образом отправили службу. Но Грекович на другой день внес в киевские городские книги протестацию, в которой утверждал, будто киевские священники грозили ему бунтом, возбудили против него запорожских казаков и произвели народное волнение. Против этой протестации прежде всего протестовали в том же городском суде (20 марта) казаки Григорий Середа и его товарищи именем всего запорожского войска, а потом (26 марта) и киевские священники вместе со всею православною шляхтою Киевской земли и народом. Между тем Грекович поселился при Софийском соборе и начал совершать в нем церковные службы, не допуская в него киевских священников. Возмущенные этим запорожские казаки писали (29 мая) киевскому подвоеводе Холоневскому и просили его возбранить "оному расстриге и преступнику" такие своевольные действия, а если он не уймется, грозили его, "як пса, убить". Грекович принужден был переселиться в Выдубиций монастырь, но и там один казак выстрелил в него во время его прогулки по двору, хотя и неуспешно. Грекович пожаловался Потею, и Потей 20 августа внес во владимирские гродские книги свой протест против киевских войта, бурмистров и всех жителей русской веры, против киевских священников и запорожских казаков. Желая учредить в Киево-Софийском соборе срою униатскую капитулу. Потей успел выпросить у короля жалованную грамоту (от 15 сентября 1612 г.), которою передавался этой будущей капитуле Киево-Михайловский монастырь со всеми его имениями и доходами. Но киевское православное духовенство и, в частности, Михайловский монастырь вовсе не думали подчиняться власти Потея, так что ему оставалось только протестовать и жаловаться. Ион действительно жаловался сперва (16 октября 1612 г.) лишь на настоятеля и братию Киево-Печерского монастыря, а в следующем году на настоятелей и иноков киевских монастырей: Печерского, Николаевского, Михайловского, Межигорского и Кирилловского - и на всех киевских священников за то, что они не отдавали "послушенства его милости отцу митрополитови", приняли к себе какого-то грека - Софийского митрополита Неофита, прибывшего около Пасхи 1612 г., и позволяют ему у себя рукополагать священников и диаконов и освящать церкви. В марте и апреле 1613 г. всем обвиняемым вручены были позвы явиться на трибунальный суд в Люблине, неизвестно как решивший дело. Что же касается до Софийского митрополита или архиепископа Неофита, то он несомненно находился тогда в Киеве и освятил (21 апреля 1612 г.) в Межигорском монастыре три церкви: Петропавловскую на монастырских воротах. Николаевскую трапезную и Спасскую соборную, воздвигнутые тогдашним игуменом Афанасием, которого назначил сюда еще в 1599 г. князь К. К. Острожский и который в 1609 г. испросил себе королевскую грамоту на пожизненное игуменство в этом монастыре, а в 1610 г. добыл своему монастырю грамоту на ставропигию от Матфея, архиепископа Мирликийского, экзарха патриаршего Константинопольского престола.

 

В тот самый год, когда скончался князь К. Острожский, Потей прислал новому Львовскому и Галицкому епископу Иеремии Тиссаровскому грамоту (от 27 августа 1608 г.) и требовал его к себе на суд за то, что Иеремия без ведома его. Потея, выпросил себе у короля ту епархию, которая от века принадлежала Киевским и Галицким митрополитам и долго управлялась их наместниками, а потом их викарными и задворными владыками, и за то, что принял посвящение не от своего главного архипастыря, а где-то за границею, вопреки канонов Церкви и законов государства. В заключение грамоты Потей угрожал православному епискому "клятвою неразрешимою", если он не явится на суд. Угроза не подействовала: Тиссаровский не явился на суд и продолжал владычествовать в своей епархии. Он был любим и уважаем своею паствою, постоянно находился в добрых отношениях с Львовским ставропигиальным братством и 3 марта 1609 г. издал грамоту, в которой, благословляя все действия братства и указывая на переносимые им притеснения от поляков-латинян, убеждал православных, и особенно благодетелей, делать пожертвования на постройку братской церкви, школы и госпиталя, все еще не оконченную. А в 1613 г., когда бедствия русского народа в Галиции от поляков достигли, казалось, последней степени, издал пастырское увещание к своим духовным чадам, утешал их, утверждал в вере и взаимной братской любви и призывал всех к денежной складчине, чтобы отстаивать свои права, попираемые врагами латинянами. Не успев вытеснить Тиссаровского из Галицкой епархии и называя его изменником и отступником. Потей вздумал поставить на ту же епархию униатского епископа в качестве своего коадъютора и викария. На эту должность он избрал и по грамоте короля от 16 ноября 1611 г. посвятил своего любимца архимандрита виленского Троицкого монастыря Иосифа Велямина Рутского, придав ему (16 июня 1612 г.) во владение и Лаврашевский монастырь, который дотоле держал сам. Рутский в своей архиерейской присяге, сохранившейся доселе (подписана в июле 1612 г.), произнес Символ веры без прибавления "и от Сына", как произносили и прежде него поставлявшиеся в униатские епископы, и дал обязательство повиноваться во всем митрополиту Потею, как его наместник. По рукоположении своем Рутский оставался в Вильне, в своем монастыре, и в отсутствие митрополита, обыкновенно проживавшего во Владимире Волынском, ставил здесь попов и дьяконов для митрополичьей епархии, судил и исправлял все прочие духовные дела, но, называясь епископом Галицким, удерживал за собою по крайней мере номинальную власть и над епархиею Львовскою и Галицкою.

 

Гораздо более успеха имел Потей в епархии Перемышльской, где доселе святительствовал православный епископ Михаил Копыстенский, скончавшийся в начале 1610 г. "Как только я узнал о его смерти, находясь в Варшаве, - рассказывает сам Потей, - я тотчас же отправился к пану Калинскому, старосте перемышльскому, который имеет большую силу, и просил внимательно следить за этим делом, чтобы, каясь за Львовского владыку (Тиссаровского), не допустил на Перемышльскую кафедру схизматика". Потей указывал на нее двух кандидатов: Рутского, тогда еще архимандрита, и Мороховского, бывшего своего секретаря. Но Калинский заметил, что местная шляхта не примет ни того, ни другого, как нетамошних уроженцев, и может произойти замешательство. Избран был кандидат из местной шляхты - пан Александр Крупецкий, принявший в монашестве имя Афанасия, который не совсем был угоден Потею. Но "зная, - продолжает Потей, - что об этой епископии хлопочут явные схизматики и враги Римского Костела, я охотно остановился на Крупецком, так как он искусен в делах церковных и весьма расположен к св. унии, хотя еще молод". Крупецкий вручил Потею письменное обязательство под клятвою навсегда оставаться верным унии и то же самое подтвердил своею присягою и исповеданием пред посвящением во епископа. Посвящение это совершилось в июне 1610 г., и 20 июня, получив ставленую архиерейскую грамоту от Потея, Крупецкий отправился к своей духовной пастве. Таким образом Перемышльская епархия перешла в руки униатов, и у православных остался только один епископ - Львовский. Перемышльская епархия считалась обширнейшею из всех епархий Западнорусской митрополии, но во всей этой епархии Крупецкий, по словам униатского же писателя Суши, "не нашел ни одного униата", когда прибыл на нее: так, значит, ревностно и успешно охранял здесь православие предместник Крупецкого Михаил Копыстенский.

 

Неудивительно, если православные Перемышльского края и особенно духовенство не хотели признать Крупецкого своим епископом и открыто ему сопротивлялись. Они посылали просьбу (от 11 апреля 1611 г.) к королю и умоляли его взять от них Крупецкого и дать им другого епископа, избранного ими. И когда не получили удовлетворения, то решились не впускать Крупецкого в свои церкви и монастыри. Но церкви были отбиваемы гайдуками, непокорявшихся священников ловили, волокли в суды, заключали в темницы, монахов и монахинь изгоняли. Такого рода насилия до того вооружили против Крупецкого, что он сам неподалеку от Самбора подвергся побоям и едва спас свою жизнь. Из среды даже католиков, живших в Самборе, раздался голос, который резко осуждал недостойные меры, какими принуждали тогда русских к принятию унии, и настаивал, чтобы король взял назад у Крупецкого данную ему привилегию на епископию и назначил православным другого архипастыря. Но этот голос не был услышан, и Крупецкий остался на своем месте.

 

Троки и Минск находились в епархии самого митрополита, и уния еще прежде проникла в оба города. Но оставались в них и православные, которые твердо держались своей веры. В Троках православным принадлежала церковь Пречистенская, и священником в ней был еще с 1594 г. Филипп Иванович Лимонт, не поддававшийся ни Михаилу Рагозе, ни Потею, несмотря на все их усилия. В 1611 г., 17 сентября когда священник этот служил вечерню в своей церкви, в нее внезапно вторглись с шумом два чернеца виленского Троицкого монастыря, присланные наместником митрополита Рутским, и начали поносить священника. Когда он удалился в алтарь, они вломились и туда, дергали священника за одежду, разорвали на нем рясу, прервали службу и хотели отнять церковную казну. Люди, находившиеся в церкви, побежали было вон, и только земянин Иван Бака едва успел унять дерзких чернецов. Но, выходя из храма, они грозили священнику рано или поздно схватить его и заключить в темницу. Священник и земянин Бака чрез два дня принесли на это жалобу в трокский гродский суд. Еще полнее проявилась приверженность православных к своей вере и противление унии в Минске и в Минском воеводстве. В 1609 г. князь Адам Корибутович Вишневецкий и жена его Александра, урожденная Ходкевич, основали в имении своем Брагине сельце (ныне Речинского уезда) разом два монастыря: мужской общежительный Спасский и женский Благовещенский - исключительно для монахов и монахинь старожитной греческой веры; отдали оба монастыря своим тестаментом под власть и оборону Константинопольского патриарха и наделили их владениями, с тем чтобы две трети доходов шли на мужской монастырь, а одна - на женский. В 1611 г., 23 ноября жена маршалка Богдана Стецкевича Евдокия Григорьевна, рожденная княжна Друцкая-Горская, подарила в самом Минске три лежавшие вместе на Юрьевской улице плаца со всеми постройками и огородами на них какому-то игумену Павлу Домживу и его инокам, с тем а) чтобы на тех плацах устроен был монастырь общежительный по уставу святого Василия Великого во имя святых апостолов Петра и Павла и состоял вечно и неотступно под благословением Цареградского патриарха; б) чтобы этот монастырь был соединен с виленским братским Свято-Духовским монастырем, имел с ним одинаковое внутреннее устройство и находился всегда в полном подчинении настоятелю виленского братского монастыря и в) чтобы на первых порах новый монастырь отдан был в управление игумену Павлу Домживу, который бы ввел в нем общежительный порядок. Опеку над вновь устроенным монастырем жертвовательница поручила своему сыну Вильгельму Стецкевичу, подкоморию брацлавскому, брату своему князю Федору Друцкому-Горскому и четырем своим племянникам по сестре, а также князю Ивану Огинскому и всем православным обывателям воеводства Минского, прося их и устроить монастырь, и быть всегда его защитниками и попечителями. По этому поводу в следующем году православные дворяне и земские врадники воеводства Минского, равно и других поветов, собравшись в Минском замке, составили письменный акт, в котором свидетельствовали, что они, приняв с древних времен в лице предков своих святую веру, крещение, пастырей духовных и все церковные постановления от Цареградского патриарха, не могут ныне по совести принять унии с Римским папою, но желая оставаться навсегда и неизменно в своей старожитной вере, соорудили в Минске на своей шляхетской земле своим шляхетским правом православную церковь во имя святых апостолов Петра и Павла, и при ней заложили монастырь вместе с школою, и образовали церковное братство, с тем чтобы монастырь этот находился вечно под властию и благословением Константинопольского патриарха. Акт подписали пятьдесят два лица, в том числе князья Богдан, Иван и Александр Огинские, Юрий Скумин-Тышкевич (племянник воеводы новогрудского Скумина-Тышкевича), Александр и Адам Тризны, Иван, Стефан и Мартин Рагозы, Богдан и Иван Стецкевичи, Александр Коссов, Андрей Селява. В том же 1612 г. прихожане минской церкви Рождества Пресвятой Богородицы восстали против униатского протопопа Михаила Глинского и всего духовенства, отняли у них свою приходскую церковь и отдали ее православным монахам виленского Свято-Духова монастыря, привлекли к себе прихожан и других церквей, а протопопу и униатским священникам делали угрозы, даже наносили побои. Узнав об этом, король прислал в Минск войту Терлецкому, бурмистрам, райцам и лавникам грамоту (от 15 сентября) с строгим приказом, чтобы они защитили униатское духовенство, смирили бунтовщиков и впредь не дозволяли им подобных действий под опасением пени в пять тысяч коп литовских. Но когда возный вместе с минским протопопом и всеми священниками принес королевскую грамоту в минский магистрат и объявил ее, то члены магистрата отнеслись к ней с явным неуважением и сказали возному: "И кроме этой грамоты его королевской милости у нас теперь много дела". Между тем православные начали строить для себя в Минске еще новую церковь (не была ли это церковь святых Петра и Павла в новооснованном монастыре?), и король поспешил прислать в минский магистрат (21 октября) другую свою грамоту с секретарем своим Илиею Мороховским, служившим прежде у Потея, приказывал остановить и возбранить постройку новой церкви и грозил непокорным штрафом в десять тысяч злотых. Но бурмистры и радцы сказали Мороховскому: "Мы сейчас не можем дать никакого ответа на королевскую грамоту, потому что с нами нет войта, отлучившегося из Минска, а притом и кроме церквей у нас теперь много дела". До такой степени были возбуждены в Минске против унии и ее патронов!

 

Литературная полемика православных против униатов и латинян также не прекращалась. В 1603 г., неизвестно где и кем, написаны "Вопросы и ответы православному с папежником". Этот разговор изложен в 50 главах и касается всех предметов, о которых велись тогда споры между православными и латинянами, как-то: об исхождении Святого Духа, о главенстве папы, об опресноках, о чистилище, о посте в субботу, о новом календаре, о владыках-отступниках, принявших унию, и пр. Сочинение написано кратко, но довольно отчетливо и основательно и могло служить для православных хорошим пособием в их спорах с латинянами и униатами. Во Львове вскоре после 1605 г. появилось сочинение "Перестрога" (т. е. предостережение). Автор - львовский священник, лично присутствовавший на Брестском Соборе 1596 г., подробно, хотя и смешанно, без хронологической точности и без достаточной критики, повествует, почему и как недостойные владыки западнорусские затеяли унию, как подготовляли ее, приняли и вводили насильственными мерами, и старается опровергнуть учение латинян, будто апостол Петр был епископом в Риме и наместником Христовым, а папа есть его преемник. В Киеве иеродиакон Печерского монастыря Леонтий составил в 1608 г. "Сказание о ересях", которые вводят униаты в Восточную Церковь, приняв веру папежскую. Под ересью он разумел всякое отступление, всякое отличие униатов от православной Церкви и насчитал таких униатских ересей до 34. Сначала перечислил их кратко, а потом изложил обширнее, убеждая православных беречься от этих ересей, а униатов - покаяться. Не прежде 1608 г. написаны на Афоне два небольшие сочинения, направленные против известной книги иезуита Скарги "О единстве Церкви". Автор одного сочинения назвал себя "Христофором, иноком русским, во святей Афонстей горе странствующим"; автор другого - "Феодулом, в святей Афонстей горе скитствующим", хотя, быть может, это имена одного и того же автора. В обоих сочинениях рассказывается, что "блаженныя памяти" Гедеон, епископ Львовский (1607), прислал бывшему патриарху Александрийскому Мелетию названную книгу Скарги, а Мелетий, не зная сам по-польски, отправил ее на Афон, чтобы там, если признают нужным, дали на нее отповедь, только без словопрений. Оба сочинения хотя написаны на Афоне, но адресованы к благочестивым и православным христианам Малой России. В предисловии к первому сочинению автор убеждает православных строго держаться старой веры, т. е. православия, и чуждаться новой, как он называет унию; заповедует обучать детей в школе "правоверной" сперва грамматике греческой или славянской, потом Часослову, Псалтири, Октоиху, далее богословию и толкованию книг Священного Писания, но отнюдь не философии и не диалектике, которыми гордятся латиняне и которые ведут к ересям, и советует составить и напечатать для руководства Сборник Слов на весь год, заимствованных из учения Спасителя, святых апостолов и святых отцов. А в самом сочинении опровергает только два артикула в книге Скарги: "артикул хульный", в котором Скарга порицает греков за то, будто они не подали русскому роду своей науки, и "артикул самохвальный", где Скарга превозносит Римскую Церковь за процветающие в ней школы и науки. Во втором сочинении автор сначала порицает Скаргу за то, что в предисловии к своей книге он сказал ложь, якобы богатая Русь скупила экземпляры первого издания этой книги и спалила, и за то, что там же убеждал короля насильно обращать русских к римской вере. А потом занимается решением вопроса, какая Церковь есть истинная, для чего перечисляет признаки истинной Церкви и прилагает их к Церкви Восточной, а с другой стороны, показывает, что Скарга несправедливо называет истинною Церковь Римскую. Следует заметить, что все доселе рассмотренные нами сочинения в свое время не были напечатаны. Но в Вильне появились и печатные сочинения против унии на польском языке. Первое - в 1608 г. под заглавием "Антиграфи, или Отповедь". Автор и издатель назвал себя только одним из братчиков Виленского церковного братства старожитной греческой религии и опровергает в своей книге две изданные тогда Потеем брошюры в укор виленскому Свято-Духовскому братству и вообще православным. Другое - в 1610 г. под заглавием "Фринос, т. е. Плач единой, кафолической, апостольской Восточной Церкви с изъяснением догматов веры". Это сочинение по достоинству своему заслуживает того, чтобы о нем и еще прежде об авторе его сказать несколько подробнее. В заглавии книги автор назвал себя Феофилом Ортологом, но подлинное его имя было Максим (в монашестве Мелетий) Смотрицкий. Он был сын Герасима Даниловича Смотрицкого, первого ректора острожского училища, основанного князем К. К. Острожским около 1580 г., и первоначальное воспитание получил под ближайшим надзором своего отца и руководством ученого грека Кирилла Лукариса, впоследствии Цареградского патриарха, - это воспитание было, разумеется, православное. Потом, по смерти отца, был послан в 1601 г. князем Острожским, как юноша с блестящими способностями, в Виленскую иезуитскую Академию и несколько лет изучал в ней философию и другие высшие науки; здесь, конечно, не мог уберечься от сильного влияния своих наставников и не познакомиться с учением латинства и иезуитизма. Из Академии приглашен был отправиться с молодым князем Соломерецким в качестве его руководителя за границу для дальнейшего образования и несколько лет слушал уроки в Лейпцигском, Виртембергском и других университетах: тут господствовали протестантские идеи, враждебные папизму, и не могли не подействовать на восприимчивый ум Смотрицкого. Под свежим впечатлением этих идей возвратившись на родину, он увидел здесь такое зрелище, которое еще более должно было возмутить его душу против латинян и вместе пробудить в нем дремавшую любовь к своей родной вере и к своим единоверцам. Потей всякими неправдами только что одолел своих противников в Вильне, ратовавших за православие, отнял у них церкви и торжествовал с своими клевретами и патронами. Православные, лишенные покровительства законов и королевской власти, терпели и страдали в угнетении, уничижении и глубокой скорби. Этою-то скорбию, растворенною негодованием против врагов православия, проникся и Смотрицкий и написал свой "Плач" не от своего лица, а от лица святой кафолической Восточной Церкви. Здесь она оплакивает свое бедственное положение, до которого довели ее собственные ее дети, изменившие ей и принявшие унию с Римом, и главным образом обращается к ним же, отступникам-епископам, виновникам ее бедствий и слез, особенно к митрополиту Потею. Пред ними опровергает она одно за другим, подробно и обстоятельно латинские заблуждения, ими принятые, как-то: о главенстве папы, о происхождении Святого Духа и от Сына, об опресноках, о чистилище, о преподавании мирянам Евхаристии под одним видом, и вместе оправдывает и защищает свое учение; пред ними изображает на основании современных свидетельств страшную и безобразную картину крайнего упадка веры и благочестия в самой столице папской Риме и, указывая на нее, призывает их в лице Потея опомниться и покаяться, возвратиться к своей матери, которая их родила и воспитала, оставить несчастную и зложелательную мачеху и отвергнуть все ее ереси и заблуждения. Это сочинение, проникнутое живым сочувствием к православию и неприязнию к латинству и унии, наполненное множеством сведений как из древней церковной литературы, так и из позднейших писателей, латинских и протестантских, запечатленное светлым умом и тонкою диалектикою и изложенное изящным польским языком, произвело большое движение не только между православными, но и между их врагами. По свидетельству самих униатов, никто из еретиков не порицал так резко папское седалище, как оно порицается здесь; каждое слово здесь есть жестокая рана, каждая мысль - смертельный яд (для унии и папства). А потому не одни схизматики, но и еретики-протестанты с радостию приобретали и перечитывали эту книгу. Иные берегли ее, как сокровище, и завещевали своим детям, как драгоценное наследие, а из православного духовенства некоторые ставили ее наравне с творениями святого Иоанна Златоуста и готовы были пролить за нее кровь. Смотрицкий, проживавший по возвращении из-за границы в имении князя Соломерецкого, в Минском воеводстве, вдруг сделался авторитетом. К нему, как к оракулу, обращались православные в Минске, который он нередко посещал, просили его наставлений и советов в делах веры, и по его-то внушению восстали они против униатских пастырей в своем городе, отняли у них церковь и основали еще новую. Какое впечатление произвела книга Смотрицкого, видно из того, что сам знаменитый иезуит Скарга поспешил издать в том же году свое "Предостережение Руси греческой веры против Плача Феофила Ортолога", а чрез два года (1612) и ученый униат Илья Мороховский, королевский секретарь, напечатал в Вильне свое "Утешение, или утоление, Плача Восточной Церкви Феофила Ортолога". Оба автора с ожесточением нападали на Смотрицкого, называли его учеником Лютера и Кальвина и старались доказать вопреки его доказательствам, что Римская Церковь сохраняла всегда и сохраняет истинное учение веры, а, напротив, Восточная уклонилась от него, как только прервала связь и единение с Римскою. Были, однако ж, и в сочинении Смотрицкого строки, которые не могли не понравиться Скарге и Мороховскому, как и другим латинянам, - это строки, выражавшие сознание в тех успехах, какие уже одержал тогда католицизм среди знатного русского дворянства. "Где тот бесценный камень, - спрашивала православная Церковь, оплакивая свои потери, - который я между иными перлами, как солнце между звездами, носила в короне на главе моей, - где дом князей Острожских, сиявший более всех других блеском своей старожитной веры? Где и другие драгоценные камни той же короны - роды князей Слуцких, Заславских, Вишневецких, Збаражских, Сангушек, Чарторыйских, Пронских, Ружинских, Соломерецких, Головчинских, Крашинских, Масальских, Горских, Соколинских, Лукомских, Пузынов и других, которых перечислять пришлось бы долго? Где и иные мои драгоценности, - где древние, родовитые, сильные, во всем свете славные своим мужеством и доблестию Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Войны, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хрептовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Скумины, Поцеи?" (s. 15). Не следует, конечно, понимать, будто все эти русские дворянские роды изменили православию уже в период унии и в целом своем составе или во всех своих отраслях: некоторые, как мы видели, приняли протестантство и затем католичество или прямо католичество еще до унии, а в других родах (каковы: Скумины, Соломерецкие, Гулевичи) оставались еще отрасли, которые и теперь держались православия.

 

Желая воспрепятствовать распространению "Фриноса" Смотрицкого, враги православных донесли королю, находившемуся тогда под Смоленском с войском, будто в виленской друкарне Свято-Духовского братства тайно печатаются книги, наполненные пасквилями и возбуждающие бунт против власти духовной и гражданской. И Сигизмунд издал повеление (7 мая 1610 г.), чтобы никто не покупал и не продавал тех книг под опасением штрафа в пять тысяч червонных злотых, а виленскому войту и магистрату приказал друкарню ту отобрать, книги также отобрать и сжечь, печатников же и авторов тех пасквилей, равно и "корректора их Логвина Карповича, особенно если он не шляхтич", посадить на ратушу или в какую-либо тюрьму до дальнейшего распоряжения. Виленские бурмистры скоро (13 июня) отобрали 36 книг "Фриноса", на что тогда же старосты православного Виленского братства и принесли жалобу в трибунальный суд. Но друкарню свою и шрифт братство, вероятно, успело спасти и перенести в местечко Евье, имение своего братчика и бывшего старосты князя Богдана Огинского (в 35 верстах от Вильны). По крайней мере здесь именно, как в типографии "виленского братства Святого Духа", с 1611 г. иноки виленского общежительного монастыря Святого Духа начали печатать свои книги, одни "коштом и накладом" вельможного пана Огинского, а другие собственным, и в течение трех лет (1611 - 1613) издали Псалтирь и Новый Завет (в одной книге), Часослов, Диоптру и Анфологион. Первые две книги приготовлены к печати тщанием и трудами Смотрицкого, по свидетельству его древней биографии, а Псалтирь и Новый Завет он даже будто бы сличал пред изданием с греческим текстом. Обе типографии, открытые Львовским епископом Гедеоном в Стрятине и Крилосе, закрылись после его смерти. Зато начала действовать типография Львовского ставропигиального братства при монастыре святого Онуфрия и выпустила: в 1608 г. - Часослов и Псалтирь, а в 1609 г. - Часослов и Беседу святого Иоанна Златоустого о воспитании чад. Даже в Острожской типографии по смерти князя Константина Константиновича издана в 1612 г. книга Часослов "повелением" Януша, князя острожского, кастеляна краковского, который хотя был латинянином, но из уважения к памяти отца еще поддерживал его просветительные заведения.

 

После главной своей победы, одержанной в 1609 г. над православными и отпадшими от унии священниками, Потей видимо начал ослабевать в своей деятельности. Уже в послании к своим покровителям пред сеймом этого года он жаловался на свою старость и на то, что ему немного остается жить, а к концу того же года (19 ноября) написал и духовное завещание. Спустя два года он, ссылаясь на свою дряхлость и болезни, выпросил себе у короля (16 ноября) епископа-коадъютора, который, живя в Вильне, отправлял бы все епархиальные дела вместо митрополита в его отсутствие. Наконец, 18 июля 1613 г. Потей скончался во Владимире Волынском на руках сыновей своих и Мороховского, незадолго пред тем принявшего монашество с именем Иоакима, и погребен в кафедральном владимирском соборе. Для литовской церковной унии Потей сделал столько, сколько не сделал никто из его товарищей: без него, без его усилий и трудов она не утвердилась бы в крае, не пустила бы в нем корней и, может быть, на первых же порах мало-помалу прекратилась бы, встретив такое всеобщее и единодушное сопротивление со стороны православного населения. Все прочие владыки, принявшие унию вместе с Рагозою и Потеем и вначале, по-видимому, ревновавшие о ней, скоро как бы ее забыли и перестали для нее существовать; по крайней мере ничем не заявляли своей заботливости о ней, начиная с пресловутого Кирилла Терлецкого, прежде так много о ней шумевшего, а лишь проживали спокойно в своих епархиях и пользовались теми церковными имениями, какие обеспечил за ними король. И сколько известно, сам Потей, сделавшись митрополитом, ни разу не обращался к этим своим товарищам, не приглашал их для совещаний и для совокупной борьбы за унию: так мало он ожидал от подчиненных ему епископов. Он предпочел без них постоять за свою излюбленную унию всеми своими силами и средствами и действительно спас ее на первых порах и утвердил в Литовском крае. Спас и утвердил, во-первых, тем, что в продолжение своего почти четырнадцатилетнего первосвятительского служения вел за нее непрерывную войну с своими противниками неустанно и с величайшею энергиею и сумел, как ни дорого то ему обошлось, одолеть их, восторжествовать над ними, а во-вторых, тем, что приготовил себе новых помощников и сотрудников вроде Рутского, Мороховского, Кунцевича, которые впоследствии упрочили и продолжили то, чему он положил начало. Нет достаточного основания отрицать, что Ипатий Потей действовал на своем поприще по убеждению, особенно вначале, хотя к тому привмешались со временем и личные побуждения честолюбия и своекорыстия. Но все эти недостойные меры, какие употреблял он для своей цели, все эти вопиющие неправды, к каким не стыдился прибегать постоянно для одоления своих врагов, все эти насилия и преследования, какими он старался навязывать православным ненавистную им унию, кладут на имя Потея в истории неизгладимое пятно вечного позора и бесславия.

 

 

III

Преемника себе на митрополитской кафедре Потей назначил сам еще при жизни своей, именно своего коадъютора Иосифа Велямина Рутского. Православные протестовали. Князь Богдан Огинский и старосты виленского Свято-Духовского братства от лица всего русского православного народа внесли (1613) этот протест в трибунальный суд и требовали, чтобы по смерти Потея им дан был митрополит православный, угрожая, что Рутского на митрополию они не допустят. Но протест остался без последствий. Король вскоре после смерти Потея, 8 августа 1613 г., пожаловал Рутскому свою грамоту на митрополию и на все митрополитские имения, а 16 августа они уже были переданы Рутскому дворянином короля Адамом Хрептовичем. Гораздо чувствительнее для нового митрополита было то, что папа долго не присылал ему своего утверждения. Рутский не знал, что ему делать, и обратился с просьбою к папскому нунцию в Польше. Нунций отвечал от 14 марта 1614 г., что он написал об этом в Рим, и советовал Рутскому не смущаться, обнадеживая, что утверждение скоро будет прислано. Спустя три месяца оно действительно было получено, и 18 июня Рутский в присутствии нунция произнес присягу на латинском языке, в которой клялся быть верным папе, чтить его нунция и легата, исполнять правила святых отцов, заботиться о вверяемой ему Церкви и о покорности ее папскому престолу. Сделавшись преемником Потея на митрополитской кафедре, Рутский, однако ж, не наследовал ему на кафедре Владимирской епископии. Незадолго до своей кончины Потей написал письмо к королю и просил его назначить на эту последнюю кафедру недавно принявшего монашество Иоакима Мороховского. И король, лично знавший Мороховского как своего бывшего секретаря, охотно дал ему на то свою грамоту; а Рутский, когда уже утвержден был папой в сане митрополита, рукоположил Мороховского 3 июля 1614 г. во епископа Владимирского, выслушав предварительно его архиерейскую присягу, в которой Мороховский, произнесши Символ веры без прибавления: "и от Сына", продолжал: "К сему приймую все святые Вселенские Соборы, а меновите св. Вселенский Собор Флорентийский... и паки церковный мир и соединение принятое исповедаю соблюдати..." и пр. Главное свое внимание обратил Рутский на внутреннее состояние униатской Церкви. Потей все время своего архипастырства провел в борьбе с православными и преимущественно заботился о том, чтобы распространить и утвердить между ними унию. Рутский, отнюдь не оставляя ни этой борьбы, ни этой заботы, прежде всего занялся тем, чтобы распространить образование в униатском духовенстве и народе, чтобы преобразовать и возвысить униатское монашество и высшую иерархию и до некоторой степени сблизить униатов с латинянами в самом богослужении.

 

Еще за три с лишком месяца до кончины Потея Рутский, управляя делами митрополии, представил королю, что у русских его подданных нет школ, отчего русское духовенство и русский народ остаются в полном невежестве даже относительно истин веры, и просил, чтобы король дозволил обществу русских иноков по чину святого Василия Великого, живущих в виленском Троицком монастыре и находящихся в унии с Римскою Церковию, основать школы в разных местах государства. Король, бывший тогда на сейме в Варшаве, ссылаясь на благоприятные отзывы многих своих сенаторов, духовных и светских, о виленском Троицком монастыре и на то, что, как сам он видел при посещении этого монастыря, братии в нем уже немало и науки в нем процветают, дозволил обществу его иноков своею грамотою от 31 марта 1613 г. "на досконалое соединение Церкви Кгрецкое з Церковью Римскою", завести школы в Новогрудке, Минске и по другим местам, где найдут удобнее, и обучать в школах по возможности всем наукам и языкам греческому, латинскому, славянскому, польскому и русскому. Эти униатские школы получали те же самые права и привилегии, какие имели уже школы латинские; освобождались от всякого подчинения светским властям и отдавались в полное распоряжение своих учредителей и их духовных начальников. В 1615 г., декабря 3-го Рутский после усиленных просьб удостоился получить грамоту на учреждение униатских школ и от папы, который предоставил им те же самые права, какие даны были прежде школам иезуитским. Таким образом, как все католическое образование в крае отдано было обществу иезуитов, так теперь униатское поручено обществу иноков по чину святого Василия; как во главе всех католических школ находилась Виленская иезуитская Академия, так во главе униатских поставлена теперь виленская Троицкая семинария; как целию латинских школ было распространение и утверждение католичества, так целию униатских сделалось распространение и утверждение унии.

 

В тот самый день, когда общество иноков виленского Троицкого монастыря по чину святого Василия получило от короля такую важную привилегию, оно увеличилось и в своем объеме: грамотою 31 марта 1613 г. король присоединил к виленскому Троицкому монастырю монастырь минский Вознесенский, с тем чтобы последний получал себе настоятелей от первого, оба монастыря составляли как бы один монастырь под высшею властию троицкого архимандрита и братия того и другого монастыря считались за одно братство и общество. Но Рутский этим не удовольствовался: ему хотелось большего. Все русские общежительные монастыри в литовско-польских владениях еще до унии устроялись по одному главному уставу - по уставу святого Василия Великого, но они имели также и свои частные уставы и еще более разделялись тем, что, находясь в разных епархиях, подчинялись каждый только своему настоятелю и своему епархиальному владыке. В таком виде русские православные монастыри перешли мало-помалу и в руки униатов. Рутский задумал все эти униатские монастыри соединить как бы в один общий монастырь вместе с виленским Свято-Троицким и из всех униатских иноков образовать одно общество, или братство, по образцу братства иезуитского. С этою целию он в 1617 г. созвал в имение свое Новогродовичи (Минской губернии) на съезд, или конгрегацию, всех настоятелей и других представителей униатских монастырей и пригласил по сношению с иезуитским провинциалом двух ученых иезуитов в качестве советников и руководителей. Конгрегация имела десять заседаний и постановила: все униатское монашество в Литве освобождается из-под власти епархиальных архиереев и составляет одно самостоятельное общество под именем ордена базилианского, т. е. святого Василия Великого, почему сам митрополит Рутский, председательствовавший на съезде, должен был присягнуть, что он не будет нарушать права нового ордена. Генералом, или начальником, ордена состоит протоархимандрит с четырьмя при нем советниками. Все они, как протоархимандрит, так и советники, избираются из среды самого ордена на общем съезде митрополитом, монастырскими настоятелями и послами от монастырей, причем митрополит имеет два голоса. Протоархимандрит с своими советниками управляет орденом, определяет монастырских настоятелей и отставляет их, объезжает все монастыри ордена для непосредственного наблюдения за их устройством и поведением иноков, созывает базилиан на съезды и пр. Базилианский орден (вместо общества иноков одного виленского Троицкого монастыря) принимает в свои руки все униатское образование и воспитание, церковное и народное, все униатские школы. Поэтому съезд утвердил оба училища, основанные уже виленскими иноками в Новогрудке и Минске; причислил три монастыря, существовавшие в Овруче, со всеми их имениями к виленскому Троицкому монастырю для поддержания находившейся в нем главной униатской семинарии и строго приказал настоятелям монастырей усилить образование базилианских клириков и воспользоваться 22 стипендиями, предоставленными папою униатскому духовенству по разным алюмнатам (семинариям) - в Риме, Вильне и других местах. Все униатские епископы должны быть избираемы только из членов базилианского ордена, и сам митрополит не вправе назначить себе викарного, как будущего преемника, без согласия базилианского протоархимандрита и его советников. При каждом епархиальном архиерее должен находиться один из базилиан по назначению протоархимандрита. Все это показывает, что базилианский орден основан был с целию не только служить своими собственными интересами, т. е. укреплению и возвышению униатского монашества чрез его образование и улучшение его жизни, но служить вместе интересам всей униатской Церкви, ее распространению, укреплению и возвышению, в особенности возвышению ее иерархии чрез образование и воспитание приходского духовенства и народа и чрез замещение архиерейских кафедр достойнейшими членами ордена. Это последнее средство действительно могло возвысить униатскую иерархию, потому что отселе архиерейское достоинство делалось доступным только людям, получившим богословское образование и подготовленным к такому высокому служению Церкви, между тем как прежде король раздавал русские епархии почти исключительно лицам светским, вовсе не соответствовавшим ни по умственным, ни по нравственным качествам своему новому призванию. Кстати заметим, что другого возвышения, о котором мечтали униатские владыки в самом начале унии, они никак не могли добиться. В 1615 г., генваря 20-го Рутский усильно просил членов Слонимского съезда походатайствовать на генеральном сейме пред королем и всеми панами, радами и послами, чтобы высшее униатское духовенство заседало в сенате наравне в римским, но не имел успеха. Желая утешить Рутского и показать ему свое благоволение, папа Павел V в том же году удостоил его чести иметь седалище в кругу собственных сенаторов и сделал его одним из своих ассистентов.

 

Вскоре после вступления своего на митрополитскую кафедру Рутский, вероятно, сделал попытку в видах большего сближения униатов с латинянами, чтобы униатские священники совершали службы и в костелах, а ксендзы - в униатских церквах и чтобы униаты крестили своих детей и исповедовались у ксендзов, как у своих священников. Ибо не без причины же 17 октября 1614 г. жители города Ратна вместе с своими священниками обратились к Рутскому с челобитною, в которой, называя его своим милостивым пастырем и отцом и испрашивая себе его благословения, просили вместе, чтобы им дозволено было оставаться при всех стародавних церемониях и богослужении святой Восточной Церкви, держаться старого календаря и по нему совершать свои праздники; чтобы униатские священники не отправляли служб в костелах, а только в своих церквах, униатских детей крестили только свои священники, а не ксендзы и униатов не заставляли исповедоваться у ксендзов. В заключение просители присовокупляли: "Мы признаем и таинства Римской Церкви за таинства и имеем католиков за наших братий, а не за еретиков, но усердно просим нашего милостивого пана и пастыря оставить нас при нашей стародавней церковности, при наших таинствах и обрядах". Впрочем, могло быть, что Рутский решился было на такую попытку не по доброй своей воле, а под давлением или латинских прелатов и иезуитов, или даже короля. По крайней мере в следующем году сам Рутский писал к папе Павлу V, что попытка эта многих соблазняет, и по его настоятельным просьбам папа издал бреве (10 декабря 1615 г.), которым повелевал: отнюдь не изменять и не касаться всех священных обрядов и церемоний, какими пользуются униаты в своем богослужении и при совершении таинств, если обряды те и церемонии не противны истине католической веры и общению с Римскою Церковию, как и было обещано при начале унии папою Климентом VIII и еще прежде постановлено на Флорентийском Соборе. Папа дозволил только по просьбе Рутского другою своею грамотою, данною в тот же день, чтобы в случаях нужды униатские высшие духовные лица получали посвящение при соучастии (assistentibus) двух или трех латинских епископов, а латинские такие же лица - при соучастии двух или трех униатских епископов.

 

Главным поприщем борьбы между униатами и православными и во дни митрополита Рутского был город Вильна. Здесь преимущественно действовали друг против друга два монастыря: Свято-Троицкий униатский с своим братством и Свято-Духовский православный с своим братством. Архимандритом Троицкого монастыря оставался сам Рутский, хотя находились в монастыре и другие архимандриты, вероятно, в качестве наместников митрополита: с 1614 г. Иоасаф Кунцевич, настоятельствовавший пред тем понемногу в монастырях Бытенском и потом в Жировицком, а с 1617 г. Лев Кревза. Средства Троицкого монастыря постоянно увеличивались. Кроме прежних имений, которые он приобрел еще до унии, кроме недавно переданных ему плаца и домов Пятницкой церкви в Вильне он владел уже имениями пяти других монастырей, к нему присоединенных: Брацлавского, минского Вознесенского и трех овручских. Теперь Рутский подарил Троицкому монастырю (1613) еще свое отцовское имение Руту, находившееся неподалеку от Новогрудка; король вновь приказал (6 августа 1614 г.) виленским медовым братствам отдавать на Троицкий монастырь половину их доходов, которые все назначил было три года тому назад на возобновление погоревших в Вильне русских церквей, а какой-то земский виленский писарь Ян Коленда подарил тому же монастырю (20 июня 1619 г.) свой дом, который с дозволения Рутского построил на плацу бывшей русской церкви Козмы и Дамиана. Казалось, довольно имел Свято-Троицкий монастырь, но ему хотелось иметь и то, что принадлежало его соседу, хотелось отнять у Свято-Духовского монастыря все, чем он владел, даже самое право на существование. Начать это дело Рутский предоставил Свято-Троицкому братству.

 

В 1614 г. русские радцы виленского магистрата Леон Мамонич (содержатель известной типографии) и Петр Коптевич и виленский мещанин Игнатий Дубович, бывшие некогда православными, пожаловались королю от имени всего униатского Троицкого братства, будто бы называющие себя церковным братством при новой церкви Святого Духа в Вильне незаконно присвоили себе королевские грамоты, пожалованные именно Троицкому братству: грамоту 1589 г. (21 июля), которою король утвердил Троицкое братство, его устав, школу и типографию, и грамоту 1592 г. (9 октября), которою король утвердил за тем же братством его дома и грунты и дозволил ему построить на тех грунтах церковь, и будто бы эти своевольные люди, незаконно пользуясь имениями и всеми доходами Троицкого братства, причинили уже ему убытку на сорок тысяч коп литовских, а из типографии, принадлежащей Троицкому братству, выпускали и выпускают книги еретические, противные святой Восточной Церкви и оскорбительные для государя и государственных чинов. Король прислал в Вильну свой мандат от 18 июля на имя попов новой церкви Святого Духа: Логвина Карповича, Василия Игнатовича и Григория Дудцы - и старшин братства той же церкви, повелевая им лично явиться в его задворный суд и представить, если какие имеют, привилегии и грамоты, также книгу братского впису и реестра братских приходов и расходов для удовлетворения по жалобе Троицкого братства. Трудно предположить, чтобы жаловавшиеся униаты не знали содержания тех королевских грамот, которые хотели теперь отнять у Свято-Духовского православного братства; а если знали, то они действовали, очевидно, против совести и всякой правды. В грамоте 1589 г. король ясно говорит, что утверждает при Троицком монастыре то самое братство и его устав, которое уже благословил и утвердил своею грамотою Константинопольский патриарх Иеремия, утверждает за этим братством ту самую школу и типографию, которые оно уже имело за благословением того же патриарха, и даже позволяет этому братству употреблять печать, пожалованную ему патриархом. А в грамоте 1592 г. выражается, что, утвердивши прежде при Троицком монастыре церковное братство, его устав, школу и типографию, "водлуг листов и благословенства звирхнейшего пастыря в религии их, патриарха Константинопольскаго отца Иеремии", утверждает теперь за этим братством домы и грунты, недавно им приобретенные, и дозволяет ему построить на тех грунтах свою церковь, какую угодно. Несмотря, однако ж, на такое непререкаемое свидетельство самих грамот, что они пожалованы королем вовсе не униатскому братству, а православному, которое действительно и существовало прежде при Троицком монастыре, но потом принуждено было удалиться от него и устроило свою церковь и монастырь во имя Святого Духа, иск, начатый униатским Троицким братством против Свято-Духовского, крайне огорчил членов последнего. Они знали по опыту, что это дело будет стоить им многих хлопот, скорбей и издержек, что оно может тянуться очень долго и при всей их правоте может окончиться на задворном королевском суде вовсе не в их пользу и лишить их всего, чем владеет их братство. Потому старшины Свято-Духовского братства, виленские мещане, поименованные в королевском мандате, тогда же подали протестацию в виленский гродский суд на своих сограждан-униатов, Мамонича, Коптевича и Дубовича, возбудивших этот совершенно беззаконный иск с целию ввести православных в убытки и причинить им затруднения и огорчения. В следующем году Свято-Духовское братство, жалуясь на притеснения со стороны Рутского, просило (22 мая) дворян, собиравшихся в Вильне для избрания послов на будущий сейм, чтобы они походатайствовали пред королем об отмене его мандата и задворного процесса по делу о братской типографии и о братских церковных грунтах и прочих имениях. А в 1616 г. то же братство само отправило свою подробнейшую просьбу на генеральный сейм и вместе писало (2 марта) к виленскому воеводе князю Христофору Радзивиллу: "Не только вашей милости, нашему милостивому пану, но и всему почти свету известно, что мы в продолжение двадцати уже лет не перестаем подавать в каждый сейм и съезд наши слезные просьбы и жалобы на оскорбления главнейшего нашего права свободы совести и веры бывшими нашими пастырями, теперь отступниками, которые хотят принудить нас также к отступничеству и лишить нас всех прав и привилегий, когда-либо данных королями нашей православной старожитной вере... Хотят отнять у нас самую церковь и монастырь наш братский, на вольных грунтах шляхетских построенный и сеймом утвержденный; усиливаются отобрать от нас и денежные наши суммы, на которые не имеют никакого права. Монахи ксендза Рутского и другие факторы, согласившись с некоторыми виленскими мещанами, отступившими от нашей старожитной религии, мучат нас позвами, арестами и открытыми нападениями..." В заключение члены братства просили Радзивилла как одного из могущественных сенаторов защитить на сейме их права и посодействовать, чтобы просьба их могла быть там подана. Но этот сейм, верно, не сделал ничего для Свято-Духовского братства, потому что спустя два года члены братства вновь послали такую же свою просьбу на генеральный сейм и вновь умоляли князя Радзивилла заступиться за них на сейме, причем уведомляли князя, что монахи Рутского не только хотят отнять у православного братства грунты, церковь, школу и монастырь, но усиливаются еще взыскать сто тысяч злотых с тех членов братства, которые поименованы в мандате короля, как штраф за их неявку на задворный суд и уже наложили запрещение на имения их, а с виленским городским судом заключили сделку, по которой суд не принимает от православных ни заявлений, ни протестов на притеснение от униатов. Сейм 1618 г., хотя также не рассмотрел дела по жалобам православных и решение его отложил до следующего сейма, по крайней мере постановил, чтобы до того времени православное духовенство и миряне были оставлены в покое, свободно пользовались своим богослужением и чтобы их не принуждали к унии и не волочили приказными позвами.

 

Вражда Троицкого монастыря и униатов в Вильне к Свято-Духовскому монастырю и православным выражалась и другими способами. Церковь Святого Духа униаты обыкновенно называли наливайковскою по имени отличавшегося крайнею неприязнию к унии и униатам казацкого гетмана Наливайки, который в 1597 г. претерпел мучительную казнь в Варшаве как бунтовщик, и для выражения того, якобы и все посещающие эту церковь суть такие же бунтовщики-наливайки. Почти не проходило дня и ночи, когда бы из Троицкого монастыря не бросали камней, не пускали даже стрел в Свято-Духовский и в тех, которые ходили туда для богомолья. Однажды поранили таким образом и зашибли более двадцати шляхетных детей, обучавшихся в свято-духовской школе; в другой раз пробили голову самому настоятелю Свято-Духова монастыря; в третий бросали камнями в двух знатных госпож, ехавших в церковь Святого Духа на богослужение: жену подкомория троцкого (князя Огинского) и жену подкомория виленского. На все такие обиды тогда же заносились протесты и жалобы в трибунальские, земские и городские книги. Православных ремесленников исключали из разных ремесловых цехов без всякой причины, а за то единственно, что они ходили в церковь Святого Духа и присутствовали там при богослужении. Русского бурмистра и трех райцев виленской ратуши за то же самое велели арестовать под предлогом будто бы их измены и потребовали к расправе и двух из них в продолжение нескольких недель держали в ратушной тюрьме. В Вильне старанием троицкого игумена или архимандрита Иоасафа Кунцевича уже принято было за общее правило: не избирать в бурмистры и райцы и вообще не допускать на должности в городском магистрате никого из русских, кроме униатов; равно не принимать в купеческие братства и ремесловые цехи или исключать из них тех русских, которые не представят удостоверения, что они содержат унию. Обе эти меры, тогда же принятые и в Новогрудке, были крайне несправедливы и стеснительны для православных и, касаясь самых существенных житейских интересов, могли поколебать многих городских жителей. Ученая братия Троицкого монастыря и семинарии писали и издавали против православия и православных брошюры, которые большею частию остались нам известными только по своим заглавиям, каковы: "Уния", "Разговор брестского мещанина с виленским братчиком", "Воскресший Наливайко", "Политика, называемая невежеством" и подобные.

 

Троицкие монахи пытались еще в 1617 г. вызвать свято-духовских на публичный диспут в полной надежде посрамить их торжественно. Устроить это дело взял на себя (в 1617 г.) сам Виленский бискуп Евстафий Волович будто бы с целию примирить напрасно враждующих между собою. Он успел склонить к тому православных, согласившись на их условия, чтобы из латинского духовенства могли присутствовать на диспуте только он, бискуп, и с ним две духовных особы в качестве простых слушателей, а из латинских мирян лишь те, кого пригласят или допустят сами православные. Уже назначены были время и место для диспута. Многие светские лица из православных выразили желание присутствовать на нем, немало и униатских дворян съехалось для того в Вильну. Но внезапно за три дня до назначенного времени свято-духовские иноки прислали сказать бискупу, что они отказываются от диспута, так как нет такого судии, который бы мог беспристрастно решить, на чьей стороне останется победа. Униаты очень огорчились и укоряли православных за отказ, но нельзя не согласиться, что последние поступили благоразумно, если вспомним прежние примеры происходивших в Вильне публичных диспутов, которые обыкновенно при отсутствии беспристрастного судии оканчивались тем, что обе спорившие стороны усвояли себе победу и еще более возбуждались взаимною неприязнию. Униаты, однако ж, не хотели оставить начатого дела неоконченным. Они пригласили на сходку почтенных людей как из своих единоверцев, так и из православных, живших в Вильне, разложили пред ними одни только славянские книги, рукописные и печатные, и на основании этих книг старались доказать законность унии. А так как в короткое время трудно было все внимательно обсудить и некоторые по причине громадного стечения народа не могли всего дослышать, то многие знатные особы просили, чтобы все, о чем говорилось на сходке, было отпечатано во всеобщее сведение. И троицкий архимандрит Лев Кревза в том же 1617 г. напечатал в Вильне сочинение под заглавием "Оборона церковной унии". Содержание этой книги кратко определил он сам в следующих словах предисловия: "Охотно исполняя данное нами обещание, мы печатаем в том порядке, как говорилось на сходке: а) что наивысший Пастырь наш Иисус Христос оставил нам после Себя главным пастырем святого Петра, которому подчинялись все, как овцы, так и пастыри; б) что св. Петру в его главном пастырстве законно наследовали Римские папы; в) что наша Русь приняла св. Крещение в то время, когда Греческая Церковь находилась в единении с Римскою Церковию, и хотя потом Греческая Церковь оторвалась от этого единения, но Русь мало знала об этом и весьма часто не подчинялась патриархам; г) что лет двести назад митрополит и русские епископы не легкомысленно, а рассудительно возобновили это единение, временно заглушенное, в котором и теперь их наследники справедливо пребывают, противящиеся же этому не суть на пути ко спасению". Соответственно этому вся книга Кревзы разделена на четыре части, из которых каждая заключает в себе по нескольку отделов.

 

Обратимся к Свято-Духовскому монастырю и братству, на которых столько нападали. Это братство стояло во главе всех православных братств и было самое сильное, ревностное и энергическое, как свидетельствует история его борьбы с Потеем и Рутским. Оно не только отражало все их нападения, но само вызывало их на суд, слало свои жалобы, просьбы, послов на каждый сеймик и сейм, к разным важным лицам и не щадило никаких издержек, которые необходимы были при всех такого рода сношениях и для успеха в тогдашних судебных процессах. Оно не только отстояло свои прежние домы и грунты с церковию и монастырем, но приобретало еще новые. Один из членов братства, князь Богдан Матвеевич Огинский, в 1616 г. купил в Вильне два дома, дементиевский и афанасовский, прилегавшие к грунтам Свято-Духовской церкви, и подарил эти домы с их плацами и прочими строениями своему братству на вечные времена. Братство на свои собственные средства содержало церковь, монастырь, школу и бурсу для бедных учеников, а в 1617 г. соорудило новый каменный школьный дом. Дом этот, как писало тогда само братство к Львовскому братству, разделен был на пять училищ (классов): в трех читалась латинская наука иноверными немцами, скудости ради своих; в четвертом - русская, в пятом - славянская и греческая. Братство желало иметь во всех классах своих православных учителей, старалось отыскивать их и, между прочим, обратилось к Львовскому братству с просьбою, чтобы оно, если знает таких мужей, прислало их в Вильну ради общей пользы. "В настоящие тяжкие для нас времена, - говорило Виленское братство, - все мы единодушно должны заботиться, как бы нам удовлетворить учеными мужами на первых порах хоть одно место, чтобы они, трудясь как сыны, а не как наемники для своей матери Церкви, приготовили нам искусных иереев не только для городов, но и для весей".

 

Основателем общежития в Свято-Духовом монастыре по чину святого Василия Великого и первым архимандритом был Леонтий Карпович. Он был сын православного священника, происходил из шляхетской фамилии Карповичей, которые издавна считались обывателями и помещиками в Пинском повете. Родился около 1580 г. и наречен при крещении Логгином. В первый раз упоминается в январе 1609 г., но упоминается еще как лицо светское: в числе послов, ехавших тогда из Вильны от православного духовенства и мирян на варшавский сейм, чтобы противодействовать униатскому митрополиту Потею, находился и "пан Логгин Карпович". Во второй раз упоминается в мае 1610 г. как "корректор" книг, издававшихся братиями виленского Свято-Духовского монастыря: теперь, вероятно, он уже состоял в числе этих братий и вводил между ними общежитие, так как в 1611 г. виленский Свято-Духовский монастырь был уже несомненно общежительным. В мае 1610 г. король, как мы видели в своем месте, по доносу врагов православия, будто в Свято-Духовской типографии печатаются пасквили против правительства, приказал типографию закрыть, книги в ней сжечь, а корректора Логтина Карповича, особенно если он не шляхтич, посадить на ратушу или в тюрьму впредь до распоряжения. Дворяне Пинского повета представили королю свидетельство, что Карпович по своему происхождению действительно шляхтич их повета, но свидетельство не помогло. Карпович был взят в темницу и заключен в оковы, а ему было тогда около тридцати лет, и от природы он был слабого сложения. Его волочили по разным судам, переводили из одной темницы в другую, и он везде непоколебимо отстаивал права православия и православных в Литве. Два года продолжались эти неповинные страдания, на теле Карповича от тяжких оков образовались язвы, следы которых заметны были даже после его смерти. Когда наконец он был отпущен и воротился к своим, то воротился окруженный славою доблестного исповедника и мученика за веру. В июле 1614 г. он снова упомянут в королевском мандате, данном Свято-Духовскому братству, но только как первый из трех попов церкви Святого Духа и все еще под именем Логгина Карповича. Впрочем, попом церкви он мог быть назван, будучи уже иеромонахом (попом черным), даже игуменом и архимандритом. Относительно же имени Логгина очень вероятно, что униаты и король в своих грамотах продолжали называть Карповича его мирским именем и в то время, когда он был уже монахом Леонтием и архимандритом, подобно тому как впоследствии они называли Мелетия Смотрицкого его мирским именем Максима Герасимовича, когда он был не только архимандритом виленского Свято-Духова монастыря, преемником Карповича, но и архиепископом. Это потому, что они не хотели признавать в Вильне никакого православного архимандрита, тем более архиерея, и настаивали, что в Вильне может быть один только законный архимандрит - троицкий, т. е. униатский. Как бы, однако ж, ни было, но в 1615 г. Леонтий Карпович был уже несомненно архимандритом. В этом году напечатаны два его "Казанья": одно на Преображение Господне, другое на Успение Пресвятой Богородицы, которые произнес он в церкви Сошествия Святого Духа как "архимандрит монастыря общежительного братского виленского". Обе проповеди теперь напечатаны вновь, притом с русским переводом, и сделались общедоступными.

 

В первой проповеди, по поводу слов святого апостола Петра, сказанных во время Преображения Господня на Фаворе, о трех сенях, автор рассуждает о трояком состоянии рода человеческого: состоянии подзаконном, состоянии благодати и состоянии славы, когда Господь преобразит самое тело смирения нашего (Флп. 3. 21); раскрывает, что этого славного преображения удостоятся только те, которые еще здесь, на земле, преобразятся своими душами, и объясняет, в чем состоит троякое преображение души. Во второй проповеди автор старается подробно изобразить чрезвычайную славу и чрезвычайные совершенства, или преимущества, Пресвятой Девы Богородицы. Обе проповеди весьма обширны. В авторе виден не простой начетчик, какие прежде являлись у нас нередко, но человек с научным образованием и не только знаток Священного Писания и святых отцов, но довольно развитый мыслитель и довольно искусный оратор, знакомый с ораторскими приемами. Мы не можем удержаться, чтобы не представить несколько отрывков из каждой его проповеди.

 

В первой, например, он говорит: "Во всех догматах веры и в каждом отдельно она (православная Церковь) не отступает ни на малейшую черту от слов и учения Христа Спасителя своего и от предания свидетелей и самовидцев Его - апостолов, в целости и неповрежденности сохраненных истинными их преемниками, утвержденных канонами святых Вселенских Соборов, Духом Святым собранных и запечатленных кровию мучеников. И в тайнах, не подлежащих слову и разумению человеческому, она не исследует хитросплетенными рассуждениями, она верует, но не испытует Непостижимого, верует, но не измеряет Неизмеримого. Верует, что превечный Сын и превечный Дух - оба суть от превечного и единосущного Отца: Сын превечным рождением, а Дух превечным исхождением, а дознавать и исследовать то, каким образом (сие бывает), она не позволяет. Она верует, что Сей же единородный Сын, рожденный без матери от превечного Отца, напоследок времени родился от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, но каким образом - не испытует. Она верует, что под видом хлеба верным преподается истинное Тело Его, а под видом вина истинная Кровь Его, а каким образом - она не доискивается, но говорит со св. Иоанном Златоустом: "Если верую, то просвещаюся душою, а если искушаю, то помрачаюся помыслами; если верую истинно, то возвышаюся на небо; если же ищу с искушением, то нисхожу в бездну". Короче сказать (святая Церковь), прияв ризу, истканную от вышнего богословия, и однажды возложив ее на себя, никогда (ее) не слагала и не только не запятнала (ее) никакою ересию, но и не обезобразила никакою пестротою нововведений и вымыслов человеческих и, нося ее на себе с достодолжным почитанием, в ней же исходит и в сретение Жениха своего, паки грядущего в мир сей с силою и славою многою". Далее: "Как вода, нагреваемая огнем, забыв свою природу, тяготеющую к земле, быстро подъемлется горе, так и человек, наделенный благодатию и даром Пресвятого и Животворящего Духа, возносится над слабостию своей бессильной природы и взывает: Вся могу о укрепляющем мя Христе (Флп. 4. 13)". Еще далее: "Если в то время, когда Христос Спаситель наш только малую зарю Божества Своего, как воспевает Церковь Божия, обнажил и малый луч присносущной славы Своей показал Своим ученикам, они исполнились столь великих и предивных, превосходящих ум и сердце утешений и радостей, то что же будет тогда, когда Он откроет не зарю некую, но самую славу Божества Своего и когда уже не чрез какую-либо завесу или прикрытие, но дарует нам ясно и самым делом созерцать ее, когда, говорю, узрим Его, по слову возлюбленного ученика Христова, якоже есть (1 Ин. 3. 2). Сие-то явление премирной славы и видение пресвятого лици Его одно только и может насытить человеческую душу и успокоить дух и сердце наше, согласно пророческому слову: Насыщуся, внегда явити ми ся славе Твоей (Пс. 16. 15). Ибо там человек, уже достигнув конца и предела своего блаженства, не восхощет идти далее, но, опочив в высочайшем благе, которое заключает в себе совершенство всех иных благ, будет вовеки утешаться и наслаждаться им, воспевая песнь: Обретох, егоже возлюби душа моя, удержах его и не оставих его (Песн. 3. 4). И если (апостолы), узрев одних только Моисея и Илию во славе и светлости при всемогущем Царе славы, столь много утешились в вожделенном обществе и сопребывании, что не желали никогда разлучаться с ними, то что же будет, когда не одни только Моисей и Илия, но бесчисленные легионы и воинства бесплотных служителей невещественной славы, то есть ангелов и архангелов, начал, сил, престолов, властей, херувимов и серафимов и иных св. угодников Божиих лики; когда, говорю, прехвальный Собор апостольский, хвалебный хор пророческий, победоносный полк мученический, венценосный легион девственников, знаменосное воинство исповедников, пламенно-крыльный лик пустынников; когда, наконец, все премногое множество блаженных граждан вышнего Иерусалима, пришедших от скорби многой к веселию, от трудов к опочиванию и измывших ризы своя в крови Агнца, за мир закланного (Апок. 7. 14), станут в величайшей и предивной светлости и красоте, острану превечного Царя славы; когда, согласно его Божественному слову: Просветятся, яко солнце (Мф. 13. 43) и когда будут иметь с Ним собеседование уже не о Кресте и позорной смерти, которую имел претерпеть в земном Иерусалиме, но будут непрестанно воспевать в небесном Сионе всерадостную песнь: Благословение, и слава, и премудрость, и хвала, и честь, и сила, и крепость Богу нашему во веки веков, аминь (Апок. 7. 12)". И еще далее: "О граде предивный, о граде преславный! Лучше есть един день пребывания в тебе (Пс. 83. 11), нежели тысяща лет плавания по сему непостоянному и бурному морю! О граде великого Царя (Мф. 5. 35), Иерусалиме небесный, мати всех нас (Гал. 4. 26)! О отечество наше возлюбленное и вожделенное (2 Кор. 5. 2)! О дом утешения, место непрестающего покоя, гнездо вечнопребывающих наслаждений, земля истинной свободы (Гал. 4. 26), сокровище неизменного блаженства! Блаженны те, которые возлюбили тебя (Тов. 13. 14), которые о тебе всегда помышляют, о тебе говорят (Пс. 83. 5), к тебе возводят очи и сердце из сей юдоли плача; о тебе всегда сетуют в сих узах (Пс. 141. 8; 2 Кор. 5. 4); к тебе всегда уготовляют себя в сем изгнании и пленении; к тебе всегда преселяются из сего странствия (Пс. 38. 13); к тебе предсылают все свои блага (Лк. 12. 33); в тебе созидают себе дом чрез добродетели и устрояют жилище чрез труды; к тебе шествуют тесным и прискорбным путем (Мф. 7. 14), неся на раменах великое бремя Креста (Мф. 16. 24); о тебе воздыхают с плачем и слезами (2 Кор. 5. 2; Рим. 8. 23); тебя приветствуют издалече, как свой отчий дом (Евр. 11. 13)! И опять скажу, блаженны те, которые возносятся к тебе высокопарящими крылами безмолвия и богомыслия от земных юдолей; те, которые чистым взором очищенного ока сердечного проникают в красоту и благолепие твое, которые ощущают сладость твоего наслаждения и благоуханную воню твоих ароматов (Песн. 1.2)!"

 

В приступе ко второй своей проповеди Леонтий Карпович говорит: "Глас радости и глас спасения (Пс. 117. 15)! Узнаем твой голос, матерь наша Церковь! От радости приводишь нас к радости, от веселия призываешь к веселию, от славы ведешь в славу, дабы созерцать ее. В недавнее время показала ты нам славу Небесного Царя, показанную на Фаворской горе пред Его добровольным позорной страсти претерпением; показала луч светлости будущего века перед захождением во ад праведного солнца; показала будущую красоту телес святых перед поруганием и оплеванием их Главы. Теперь опять показываешь славу того же всемогущего Царя славы, - славу, которою Он после прославления и обожения пречистой плоти Своей паки прославился на горе одушевленной, на горе, приосененной Духом (Авв. 3. 3), на горе, в которой Сам благоволил жить (Пс. 67. 16). Ибо ежели Он прославляется во святых (Ин. 17. 10; Пс. 88. 8), то как же не будет прославлен в Той, Которая есть Святая Святых? Ежели, говорю, Он славится в тех, которые украшены Его славою по мере данного им дара, то как не прославится в Той, Которая по преизбыточеству исполнения благодати славою Его преукрашена?" В самой проповеди встречаются такие места: "Во многих и различных образах Ветхого Завета Она (Матерь Божия) прообразована. Купина, показанная Моисею на горе Синайской, огнем горящая и несгораемая (Исх. 3. 2), прообразовала мысленную Купину, вселившись в Которую огнь Божества не опалил Ее, а только просветил. Море, по которому Израиль шествовал немокренно и сухими ногами (Исх. 14. 29), но которое как до прохождения Израиля было, так и по прохождении осталось непроходимым, прообразовало бессеменное Рождество Бога Слова и пренепорочную как прежде Рождества, так и по Рождестве чистоту девства Богоматери. Жезл, или посох Аарона, чудесно процветший (Чис. 17. 8), прообразовал тот мысленный Жезл из корене Иессеева (Ис. 11. 1), из Которого процветал пречудным и непостижимым рождеством цвет - Христос Спаситель наш. Скиния свидения, или куща Моисеева, устроенная им по образу, показанному ему на горе (Евр. 8. 5; Исх. 25. 40), прообразовала ту мысленную Скинию, в Которую вселилось и пребывало с нами во плоти Слово превечное и бесплотное. Кивот, или ковчег завета, сделанный из негниющего кедрового дерева (Исх. 25. 10), прообразовал тот мысленный Кивот, пречистая плоть Которого не увидела тления. Трапеза с хлебами предложения на ней (Исх. 25. 23) прообразовала ту мысленную Трапезу, Которая носила в себе Хлеб животный, сшедый с небесе (Ин. 6. 51). Ковчег, внутри и снаружи позлащенный (Исх. 25. 11), прообразовал тот мысленный Ковчег, Который и внутри и совне позолотила благодать духовная. Стамна златая, имущая манну (Евр. 9. 4; Исх. 16. 33), прообразовала ту мысленную Стамну, в Которой лежала не (пустынная) манна, питаясь коею евреи все же умирали, но Манна истинная, содержащая в себе сладость всякой ангельской пищи, Манна, от которой аще кто снесть, не умрет вовеки (Ин. 6. 50). Кадильница златая (Чис. 7. 14) прообразовала ту мысленную Кадильницу, Которая, будучи устроена из чистого, неподдельного злата - чистой и нелицемерной любви, весь мир наполнила благоуханною вонею духовных аромат. Скрижали завета (Втор. 10. 1) прообразовали ту мысленную Скрижаль, на Которой перстом Отчим написалось превечное и соприсносущное Ему Слово. Храм Соломонов (3 Цар. 6. 2) прообразовал тот одушевленный Храм, Который создал Себе для желанного и сладостного упокоения мысленный Соломон, то есть Царь истинного мира. Святая святых, доступная только одному архиерею (и притом) только однажды в год (Евр. 9. 7), прообразовала ту мысленную Святыню, в Которую вошел один (только) Небесный, никогда не умирающий Архиерей по чину Мельхиседекову. Заключенные врата Иезекиилевы (Иез. 44. 2) прообразовали ту мысленную Дверь, Которою никто другой не входил, кроме всемогущего Князя, Иже упасе люди Своя, нового Израиля (Мих. 5. 4). Высочайшая лествица, показанная во сне патриарху Иакову (Быт. 28. 12), прообразовала ту мысленную Лествицу, Которая униженную грехом природу нашу возвысила от земли на небо. Руно Гедеоново (Суд. 6), во время всемирной засухи омоченное росою, прообразовало то одушевленное Руно, на Которое тихим и неведомым образом сошла с неба Роса (Пс. 71. 6) в то время, когда вся земля была суха, бесплодна и подвержена вечному проклятию. Гора (упоминаемая) в пророчестве Даниила и показанная во сне Навуходоносору, от которой отторгшийся без (помощи) рук камень сокрушил великого истукана (Дан. 2. 34), прообразовала ту мысленную Гору, от Которой без руки мужской отторгшийся Камень краеугольный, Камень живой, в Сионе положенный (Мф. 21. 42; Ис. 28. 16; 1 Петр. 2. 6), Христос Спаситель наш изгладил лесть идольскую, разрушил царство князя тьмы и основал свое вечное и непременное Царство (Дан. 2. 44)... Справедливо и весьма справедливо Церковь Божия именует Тебя, одушевленную Церковь, "честнейшею херувим и славнейшею без сравнения серафим". Того, кому они предстоят со страхом и трепетом (3 Езд. 8. 21), Ты восприяла в пречистую Свою утробу. Того, на Кого они зрети не смея, закрывают лица крылами (Ис. 6. 2), Ты носила на пречистых Твоих раменах. Ты повивала пеленами Одевающегося светом, яко ризою (Пс. 103. 2). Ты питала млеком Отверзающего руку Свою и Исполняющего всякое животное благоволением (Пс. 144. 16). О, поистине, преславная глаголашася о Тебе, Граде Божий (Пс. 86. 3), если Ты стяжал столь преславное имя... Не без причины некоторые из славных церковных учителей называют Ее величайшим и первейшим чудом в мире; а св. Иоанн в Откровении - великим знамением, явившимся на небеси (Апок. 12.1). Нет в Ней ничего такого, что не было бы дивно и славно, как о том Церковь говорит сей одушевленной Церкви: "Вся паче смысла, вся преславная Твоя, Богородице, таинства..." Дивно было Ее зачатие, дивно Рождество, дивна и превыше человеческого естества святость всей Ее жизни; и дивно и паче ума и слова в Ее девственной чистоте матернее плодоношение; дивно также и превыше обычного закона природы Ее преславное и всечестное Успение, и столь дивно, что не только люди, но и бесплотных воинства должны были удивляться ему, как о сем Церковь Божия воспевает, говоря: ангели, Успение Пречистыя видевше, удивишася".

 

В 1619 г. Леонтий Карпович произнес надгробное Слово при отпевании князя Василия Васильевича Голицына, который вместе с митрополитом Филаретом Никитичем Романовым несколько лет томился в плену у поляков и, будучи наконец отпущен ими, скончался в Гродне, на пути в отечество, и погребен был на время в Свято-Духовом монастыре. Слово в том же году было напечатано на литовско-русском и польском языках. Но кроме трех Слов, сохранившихся в печати, Карпович произнес много и других Слов: он вообще проповедовал в Свято-Духовском монастыре весьма часто, с великою ревностию и большою славою. Его приходили слушать не одни православные, но даже иноверцы, и православные считали его по красноречию подобным Златоусту. Известен еще из литературных трудов Карповича перевод Толкования святого Иоанна Златоустого на молитву "Отче наш", напечатанный в 1620 г. Для своего Свято-Духовского монастыря Леонтий составил устав, вероятно, тот самый, который под заглавием "Киновион, или Изображение евангельскаго иноческого общего жития, от св. отец вократце собранно" и напечатан иноками того монастыря "на Евю, в друкарни братской Виленской, року 1618" (ясное свидетельство, что существовавшая в Евю типография принадлежала виленскому Свято-Духовскому братству).

 

Такой настоятель и духовный вождь не мог не оказывать благотворного влияния и на подведомых ему иноков. Особенно драгоценны были труды их по изданию книг, которые они печатали разом в двух своих типографиях: находившейся в Евю и братской Виленской. В Евю они напечатали 1616 г. "Евангелие учительное", или собрание поучений на весь год, Константинопольского патриарха Каллиста, которое они теперь, как сами объясняют в предисловии, вновь переложили с греческого и славянского языка на русский простой, или простонародный, ввиду того что славянский перевод этой книги, не раз уже напечатанной, сделался для многих совсем непонятным, особенно в простонародье. В Вильне, в братской типографии, которая, значит, была уже восстановлена, те же иноки напечатали: около 1615 г. Молитвослов, содержащий в себе, между прочим, молитвы святого Кирилла Туровского, в 1617 г. Служебник, в 1618 г. Требник, в 1620 г. "Вертоград душевный" святогорца Фикарды с предисловием от имени Леонтия Карповича.

 

Самым замечательным из иноков Свято-Духова монастыря во дни Леонтия Карповича был Мелетий Смотрицкий. После своего знаменитого "Плача Восточной Церкви", напечатанного в Виленской братской типографии, он еще несколько лет оставался светским и, проживая преимущественно у князя Соломерецкого, написал опровержения на все тогдашние униатские брошюры против православия, каковы: "Уния" и прочие, исчисленные нами прежде, хотя и не издал этих опровержений. Мороховский своею известною книгою "Утешение" будто бы произвел на Мелетия сильное впечатление, и он под этим впечатлением сочинил тогда же две статьи: "Палинодия" и "Об исхождении Св. Духа", в которых сделал некоторые уступки униатам. Первую статью он представил на рассмотрение Острожскому братству и дерманским инокам, но они сначала подвергли ее собственному его суду, а потом с его согласия сожгли. Вторую статью он представил Леонтию Карповичу, когда прибыл в Вильну с намерением поступить в Свято-Духовский монастырь, но и эта статья произвела большое смущение между православными иноками и осталась неизданною. В каком году Смотрицкий поступил в монастырь, неизвестно. Сам он рассказывает о себе, что почти с детства имел склонность к монашеству, но желал не прежде сделаться иноком, как ознакомившись хорошо с обеими сторонами своей разнящейся по вере братии (т. е. православною и униатскою), и когда уже решился, то приехал в Свято-Духов монастырь и поступил в него сначала светским, не принимая пострижения, чтобы испытать себя и присмотреться к монастырской жизни. В это время с позволения старшего он, Смотрицкий, вошел в сношения с троицкими монахами, которые приходили к нему в монастырь и часто вели здесь беседу не только с ним, но и с самим настоятелем Леонтием. И Смотрицкий ходил к ним: два раза виделся с Рутским, три раза с Кунцевичем и Кревзою, но ходил не затем, чтобы принять унию, а беседовал с ними о том, что из унии целыми домами переходят в латинство, что униатские церкви по городам превращаются в костелы, что строят латинские школы там, где бы стоять униатским, что переходить в латинство всем русским дозволено, а из римской веры в русскую запрещено и т. п. Униатские писатели, напротив, говорят, что Смотрицкий ходил тогда в Троицкий монастырь именно с целию принять унию, выражал пред униатскими монахами свою скорбь, что написал против унии и латинства свой "Плач", указывал средства к примирению православных с униатами и по совету троицких монахов будто бы ездил на Волынь и в Киев с целию располагать своих единоверцев к принятию унии. Кроме явных сношений с дозволения Леонтия Карповича Смотрицкий имел будто бы еще тайные сношения с базилианами и бернардинами и являлся на их сходки, так что когда об этом узнали в Свято-Духовском монастыре, то настоятель и все братство "торжественно" сделали Смотрицкому "братское исправление". А когда и вслед за тем он продолжал свои тайные сношения, то ему настоятельно предложили, чтобы он или совсем оставил Свято-Духов монастырь, или всецело отдался ему, приняв монашество. Смотрицкий предпочел последнее и в 1617 г. был пострижен в монахи Леонтием Карповичем и переименован из Максима в Мелетия. После пострижения он с пламенною ревностию предался иноческим подвигам и посвятил себя на служение своей обители и православной Церкви. Соблюдал строгий пост, носил суровую власяницу, изнурял себя нощными бдениями, ходил в убогой одежде. В братской школе преподавал по-латыни "свободные науки" и славянский язык. Составил для изучения последнего "Лексикон" и "Грамматику", которая тогда же три раза была напечатана (1618 и 1619 г. в Евю и 1619 г. в Вильне).

 

Оба виленские монастыря, Троицкий и Свято-Духовский, принимали участие и в борьбе униатов с православными в Минске, потому что оба имели там свои как бы колонии. Троицкому монастырю еще с 1613 г. принадлежал минский Вознесенский. Кроме того, иноки последнего завели было монастырь вместе со школою при церкви святых Козмы и Дамиана, отнятой у православных. Настоятелем обоих этих минских монастырей, Вознесенского и Козмо-Дамианского, в 1615 - 1617 г. назывался Афанасий Пакоста. Но, находя пребывание монастыря при Козмодамианской церкви почему-то неудобным, Пакоста выпросил у короля плац У другой приходской церкви - Свято-Духовской, воздвиг вместо нее новый каменный храм во имя Святого Духа и перевел сюда от Козмодамианской церкви и монастырь и школу, так что в 1619 г. назывался уже настоятелем минских монастырей, Вознесенского и Свято-Духовского. Два также монастыря принадлежали в Минске и виленскому Свято-Духовскому монастырю, но только один мужской, а другой женский. Мужской - Петропавловский, основанный женою маршалка Богдана Стецкевича Евдокиею Григорьевною, княжною Друцкою-Горскою, передан по воле ее под власть виленских свято-духовских монахов 21 ноября 1613 г., и первым игуменом в нем был Гедеон. Женский православный монастырь устроился было первоначально при храме Рождества Пресвятой Богородицы, находившемся в ведении тех же иноков, и устроился с дозволения князя Януша Радзивилла (от 24 января 1614 г.), на земле которого стоял названный храм. Но около 1618 г. невестка основательницы Петропавловского монастыря, жена Вильгельма Стецкевича, подкомория брацлавского, княжна Анна Огинская купила дом с плацем, разными постройками и огородами по соседству с Петропавловским монастырем и подарила на устройство здесь женского православного монастыря, с тем чтобы сюда переведены были игуменья Евгения Шембелевна и ее инокини, проживавшие доселе при Рождество-Богородицкой церкви, и чтобы монастырь этот находился под ведением игумена Петропавловского монастыря и подчинен был виленскому Свято-Духовскому. Леонтий Карпович, архимандрит виленского Свято-Духовского монастыря, выдал игуменье Евгении по ее просьбе благословенную грамоту (от 31 июля 1618 г.) на постройку этого нового женского монастыря в честь и славу Триилостасного Бога и на заведение в монастыре общежития по чину святого Василия Великого. Православные монастыри в Минске пользовались большим сочувствием со стороны местных жителей, и особенно дворян и членов городского магистрата, которые составляли при Петропавловском монастыре многочисленное церковное братство, а униатские встречали почти от всех одну холодность и даже явную неприязнь. При всем том униаты и здесь в надежде на покровительство короля дерзко нападали на православных, а православным приходилось только жаловаться и защищаться. В 1616 г., 9 января настоятель минских униатских монастырей Афанасий Пакоста явился в сопровождении возного в городскую ратушу и сказал: "Я узнал, что здесь некоторые мещане по королевской грамоте от 11 сентября 1592 г. образовали соборное братство при соборной церкви в замке, имели свой дом, госпиталь, школу, - существует ли еще это братство и где оно?" Бурмистры отвечали: "Братство это действительно существовало и имело братский дом подле церкви Козмы и Дамиана, но за разногласием членов прекратилось, и где оно теперь, что с ним сталось, не знаем". Пакоста обратился с просьбою к королю, и король прислал в Минск (20 февраля 1616 г.) дворянина Сновского произвесть расследование как о соборном братстве, так и об его имениях. Когда Сновский донес королю, что братство уже не существует, и указал на имения, будто бы принадлежавшие братству, тогда Пакоста выпросил у короля эти имения себе и, получив королевскую грамоту, насильно завладел городским госпиталем и принадлежавшими ему двором в Минске и загородными грунтами с сеножатью. Бурмистры и райцы от имени всего города подали жалобу королю, что Сновский произвел расследование неправильно, а Пакоста тайком, без ведома их, выпросил себе у короля привилегию на такие имения, которые вовсе не принадлежали братству, напротив, всегда принадлежали городу и находились под управлением городского магистрата. Король потребовал Пакосту на суд, но Пакоста не только на суд не явился, а исходатайствовал себе у короля в 1617 г. еще две грамоты: по одной выстроил на городском рынке свои монастырские лавки для торговли, не платившие никаких взносов в пользу города; по другой завладел несколькими домами, принадлежавшими прежде приходским православным церквам Козмодамианской и Свято-Духовской. Бурмистры и райцы пожаловались вновь, и король вновь потребовал (от 15 апреля 1620 г.) на свой задворный суд только уже не Пакосту, сделавшегося Холмским епископом, а его преемника в Минске Илариона Барановича. Разумеется, город не воротил себе отнятого униатами. При Петропавловском монастыре существовала православная школа: школа эта служила предметом постоянной ненависти для начальников и педагогов униатской козмодамианской школы. Они часто высылали своих слуг и школьников делать нападения по улицам на детей, посещавших православную школу, поносить их, бить чем попало и не давать им проходу. Особенно сильное побоище случилось в 16-й день февраля 1617 г. Тогда несколько десятков униатских школьников по приказанию своих бакалавров Дионисия Хмельницкого и Николая Новака, вооружившись киями, насечками, камнями и руководимые монастырскими слугами, с таким азартом набросились на детей, спокойно возвращавшихся из петропавловской школы, что многих из них переранили, других избили почти до смерти, а иных едва успели отнять прохожие. Настоятель Петропавловского монастыря Гедеон на другой день принес жалобу в минский городской суд, а возный, лично освидетельствовавший избитых малюток, внес туда же свое заявление.

 

Но униатам хотелось большего, - хотелось совсем вытеснить православных и православные монастыри из Минска. Королю было донесено, что народ в Минске часто делает нападения на духовных особ, находящихся под властию митрополита Рутского, на их церкви и домы и производит разные беспорядки и бесчинства, и все это совершается с ведома самих городских бурмистров, райцев и лавников. Король назначил (5 октября 1616 г.) двух инквизиторов - венденского воеводу Христофора Слушку и минского кастеляна Петра Тышкевича, чтобы они расследовали дело и отыскали бунтовщиков. Когда следствие будто бы подтвердило справедливость доноса, тогда повелись против православных решительные подкопы с двух сторон. С одной стороны, один из бывших следователей, Петр Тышкевич, сделавшись воеводою и старостою минским, занес (1619) в книги войта минского протестацию, в которой, указывая на бунты православных жителей Минска, говорил, что у них следует отнять и церковь Рождества Пресвятой Богородицы, присвоенную ими себе незаконно, - так как она построена коштом митрополита и ему должна принадлежать, - и церковь Петра и Павла вместе с монастырем, построенную ими вновь своевольно. Но против Тышкевича тогда же протестовали (26 и 27 ноября) пред трибунальным судом, во-первых, князь Януш Радзивилл, утверждая, что церковь Рождества Пресвятой Богородицы принадлежит ему, построена на его княжеской земле для христиан, состоящих под властию Константинопольского патриарха, и никто не вправе отнять у них этой церкви, и, во-вторых, православные князья и дворяне, которые объявили, что Петропавловскую церковь и монастырь они построили на своих собственных шляхтенских грунтах и что Тышкевич своим посягательством на эту церковь нарушает их права и постановления сеймов. С другой стороны, наместник митрополита Рутского в Минске и настоятель униатских монастырей Иларион Баранович пожаловался королю, что православные делают сходки и складчины и чинят бунты против униатов, отняли у них старую церковь Рождества Богородицы - митрополичью, построили себе самовольно новую церковь с монастырем, завели свою школу в подрыв униатской, дозволенной самим королем. Король прислал мандат (от 15 января 1620 г.) на имя минских бурмистров, райцев и лавников и потребовал их на свой задворный суд. Но против этого православные дворяне сделали (2 февраля 1620 г.) публичное заявление: "Церковь св. апостолов Петра и Павла и при ней монастырь и школу в Минске основали не бурмистры, райцы и лавники, а мы, шляхта, на наших шляхетских землях, и мы же содержим эту церковь, монастырь и школу как их ктиторы и опекуны. Рутский и его наместник в Минске не перестают нарушать наши права и вольности вопреки сеймовым конституциям и под предлогом каких-то бунтов изыскивают все средства, чтобы притеснять православных жителей Минска и даже совсем искоренить нашу старожитную веру. Потому мы кроме прежних наших протестаций в разных судах вносим теперь общую протестацию пред лицо самого короля и уполномочиваем одного из своей среды подать от имени всех нас просьбу королю, чтобы нас не стесняли в наших правах и вольностях шляхетских и в свободном исповедании нашей старожитной веры и чтобы церквам, нами основанным, не причинялось никакого вреда вследствие мандата, присланного на имя членов городской ратуши".

 

Ревнуя о поддержании своей веры, православные дворяне основывали монастыри и в других местах и так же подчиняли виленскому Свято-Духову монастырю, как Петропавловский минский. Королевский дворянин Новогрудского воеводства Константин Богданович Долмат с женою своею Анною из рода Юрковских основал в 1618 г. мужской общежительный монастырь при Крестовоздвиженской церкви в селе своем Цепре (ныне в Слуцком уезде) и подарил на этот монастырь все село Цепр с землями и крестьянами и половину другого своего имения - "новый двор" с землями и крестьянами, с тем чтобы Цеперский монастырь оставался навсегда в послушании Цареградскому патриарху, был подчинен виленскому Свято-Духовскому монастырю и содержал при себе школу и госпиталь. Подобным образом подкоморий троцкий князь Богдан Матвеевич Огинский с женою своею Анною (Раиною) из рода Воловичей основал мужской монастырь в местечке своем Евье, или Вивье, при церквах Вознесения Господня и Успения Богородицы, и в 1619 г. подарил на содержание этого монастыря, в котором находилась и известная типография, свой двор вивьевский в Троицком повете со всеми постройками, садами, огородами, пашнями и сеножатями, еще два села Олесники с землями и крестьянами и шесть озер. Отдавая свой новооснованный монастырь в подчинение виленскому Свято-Духовскому, князь заключил с иноками последнего и со всем Свято-Духовским братством условие, чтобы они присылали в Вивьевский монастырь иноков годных и способных и содержали при нем школу. Нельзя при этом не заметить, что князь Богдан Матвеевич Огинский после незабвенного К. К. Острожского едва ли не более всех русских дворян в Литве потрудился для православия. Кроме того что он был членом Свято-Духовского виленского братства и принимал самое близкое участие в борьбе его с Потеем, будучи на то время братским старостою, он же находился, как мы видели, и во главе дворян, основавших в Минске церковное братство и Петропавловскую обитель; он приютил в имении своем Евье братскую Виленскую типографию, когда она подверглась преследованию, и давал свято-духовским инокам материальные средства на издание в ней полезных книг; он нарочно купил в Вильне и подарил Свято-Духовскому монастырю два соседние с ним дома и вот теперь основал еще в Вивье и наделил угодьями новый монастырь, который подчинил тому же Свято-Духовскому. Наравне с новыми православными монастырями присоединялись к виленскому Свято-Духовскому и подчинялись ему и некоторые из прежних, например брагино-селецкий Преображенский, основанный в 1609 г. князем Адамом Корибутовичем Вишневецким, и слуцкий Троицкий, в котором погребена в 1617 г. последняя отрасль князей Олельковичей-Слуцких, благоверная княжна София Юрьевна. Таким образом виленский Свято-Духов монастырь, объединяя под своею духовною властию несколько православных монастырей, мог распространять чрез них свое благотворное влияние на весь край.

 

По примеру других православных дворян жена слонимского земского судьи Христофора Михайловича Гарабурды Раина Макаровна, руководимая советами виленских свято-духовских братчиков, основала было церковь и при ней монастырь во имя Богоявления в городе Пинске, на своем шляхетском грунте, называемом полозовским. Но Пинский униатский епископ Паисий Саховский принес в 1614 г. жалобу королю, обвиняя Раину Гарабурдину, во-первых, в том, что она основала церковь и монастырь без его епископского благословения, а во-вторых, в том, будто она своевольно захватила под свой монастырь несколько королевских замковых плацов, почему король и прислал Раине мандат (от 22 ноября) явиться на задворный королевский суд. Между тем сам Паисий всенародно предал Раину проклятию в своем кафедральном соборе, хотя она как православная вовсе не подлежала его духовной власти, и, собрав несколько сот своих крестьян, вооруженных разными орудиями, 13 сентября 1614 г. сделал нападение на новый Богоявленский монастырь, совершенно разрушил в нем церковь и дерево ее приказал спустить рекою Пиною к пинскому кляштору. С этого времени начался иск Раины против епископа Паисия, и их взаимная тяжба продолжалась почти четыре года. Паисий кроме задворного королевского суда, присудившего взыскать с Раины Гарабурдиной три тысячи коп грошей литовских, подавал на нее жалобу еще в трибунальный суд смешанный, т. е. из духовных и светских лиц, который присудил (2 августа 1616 г.) взыскать с нее 10000 польских злотых за то, будто она нарушила сеймовое постановление 1609 г., стеснила Пинского униатского епископа и его капитулу и причиняет им большой вред, построив православную церковь и монастырь, в котором собираются схизматики, виленские братчики и пинские мещане, злоумышляющие против унии. Раина с своей стороны несколько раз подавала жалобы на Паисия в трибунальный суд светский и обвиняла епископа в том, что сам он нарушает постановление сейма 1609 г., совершенно стесняя православных в отправлении их богослужения, и нарушил ее шляхетские права, разрушив церковь, построенную ею на собственном ее шляхетском грунте. Паисий каждый раз отказывался явиться на трибунальный суд светский, считая себя не подлежащим ему, и суд этот наконец определил (28 июля 1617 г.) приостановить взыскание штрафов, наложенных на Раину Гарабурдину и все дело передать на рассмотрение генерального сейма. На варшавском сейме 1618 г. король вместе с своими сенаторами и послами признал виновною Раину и присудил (6 марта): взыскать с нее 3000 коп грошей литовских и 40000 злотых польских; самую церковь, ею построенную, отдать Пинскому владыке Паисию и утвердить его пастырскую власть над всеми церквами и над попами как в Пинске, так и во всей Пинской епархии. Раина должна была смириться и заключила (16 марта) с Паисием мировую: он согласился не взыскивать с Раины наложенных на нее пеней, а она отдала ему не только свою церковь, но и самый грунт свой полозовский со всеми на нем постройками на вечные времена и обязалась прекратить все другие иски, которые вела против Паисия. Уния в Пинске одержала окончательную победу над православием.

 

В Полоцке архиепископствовал еще Гедеон Брольницкий, достигший уже девяноста лет жизни и совсем охладевший к унии. Он "всенародно объявлял, что уния ему омерзела, и давал письменные разрешения городам своей епархии оставаться под послушанием патриарха". Узнал об этом митрополит Рутский и выпросил у папы благословение назначить Гедеону коадъютора, который бы по смерти старца сделался и его преемником. С этою целию Рутский избрал и 12 ноября 1617 г. рукоположил в Вильне вместе с другими архиереями в епископский сан своего давнего друга, известного ревнителя унии Иоасафа Кунцевича, которому едва исполнилось 38 лет. В следующем году, 9 января Кунцевич прибыл в Полоцк и был торжественно встречен городскими властями и жителями. Один из граждан сказал ему речь и убеждал его "защищать русскую веру". А другой выразился так: "Если ты едешь к нам с доброю целию, гряди во имя Господне; если же нет, то лучше совсем не входи в Полоцк" - или, по другому известию, так: "Если ты к нам не с униею, то мы принимаем тебя как ангела Господня; если же с униею, то чураемся тебя как выходца из преисподней". Вскоре по прибытии Кунцевича дряхлый архиепископ, которого он старался утвердить в унии, скончался. Сделавшись самостоятельным владыкою, Кунцевич вошел в ближайшие отношения с полоцкими иезуитами и принялся за обновление церквей и своего дома, за исправление духовенства и обращение к унии православных. И надобно сказать, что в Полоцке он действовал только мерами пастырскими: своими проповедями, наставлениями, убеждениями - и имел успех: в числе многих он обратил самого полоцкого воеводу Михаила Друцкого-Соколинского, кальвиниста, примеру которого последовали и другие из местной шляхты. Простых граждан города более всего привлекал самым строгим выполнением православных уставов, иногда даже высказывал, будто он не отрекается и от послушания патриарху (разумея под именем патриарха папу), так что полочане в разговорах между собою не умели решить, униат ли их владыка или православный. Но в других местах епархии, где встречал сопротивление, Кунцевич употреблял крутые меры строгости и насилия. Он отнимал у православных церкви и запечатывал, как, например, в городе Орше, и непокорных священников выгонял из приходов, заковывал в железо, заключал в темницы или совсем выгонял из епархии, а мирян предавал судебным процессам и преследованиям. Эти насилия, естественно, возбудили в православных ненависть к архиепископу, которая не замедлила обнаружиться в резкой форме. Осенью 1618 г. он захотел посетить Могилев. Жители могилевские лишь только узнали, что Кунцевич приближается к их городу - это было 9 октября, - ударили в вечевой колокол на ратуше и произвели общую тревогу; затворили все городские ворота и на валах вокруг города расставили вооруженных людей. Затем все городские власти, бурмистры, райцы и лавники, окруженные толпами народа, вышли из города с цеховыми хоругвями и с орудиями навстречу Кунцевичу и начали кричать, что не примут его к себе, поносили его и проклинали как вероотступника и злодея и угрожали убить его, если он не удалится от Могилева. Кунцевич принужден был удалиться и чрез несколько времени лично отправился в Варшаву с жалобою к королю. Король по рассмотрении жалобы в его задворном суде издал декрет (от 22 марта 1619 г.): а) всех главных виновников и зачинщиков могилевского возмущения предать смерти, и для того предварительно послать в Могилев особых комиссаров, которые бы расследовали дело на месте и указали этих зачинщиков; б) все церкви и монастыри в Могилеве с их имениями, фундушами и доходами, равно всех попов и чернецов отдать архиепископу Иоасафу Кунцевичу в полную его власть, с тем чтобы по истечении шести недель со времени издания декрета могилевские граждане уже никак не вступались в эти церкви и монастыри под страхом уплаты 20000 злотых польских в королевскую казну. Спустя полгода Кунцевич допустил было православных совершать в их церквах свое богослужение, надеясь этим снисхождением привлечь их к себе и к унии. Но когда увидел, что они делаются еще более непреклонными, отнял у них все церкви и отдал латинским священникам.

 

Жители Могилева как бы предчувствовали, что их ожидает такая участь, и еще 29 октября 1618 г., следовательно чрез двадцать дней по непринятии Кунцевича, Могилевское православное братство, состоявшее из иноков, шляхты и многих обитателей города, купило себе у княгини Соломерецкой за четыреста коп грошей на Шкловской улице Могилева дом и плац, "под вольностью шляхетскою" находившийся, чтобы основать на нем церковь и монастырь, которых никто бы уже не мог отнять у православных. А когда над Могилевом разразился королевский декрет, лишивший православных всех церквей, члены Могилевского братства, извещая о постигшем их бедствии виленское Свято-Духовское братство, просили последнее убедить князя Яна Богдановича Огинского, подкомория троцкого (вероятно, сына князя Богдана Матвеевича), чтобы для безопасности он "признал" купленный им в Могилеве плац на церковь и монастырь своим шляхетским плацом и записал на имя виленского Свято-Духовского братства в качестве вклада от собственного лица. Виленское братство исполнило это поручение и, посылая (29 мая 1619 г.) могилевским братчикам копию с акта, которым князь Огинский совершил в трибунальном суде передачу означенного плаца Свято-Духовскому братству, просило и убеждало их пребывать непоколебимыми в православной вере, запечатленной кровию мучеников, и переносить за нее всякие лишения, бедствия и скорби с надеждою на Христа Спасителя. Получив желанный акт, Могилевское братство заложило (4 июня) на своем шляхетском плаце церковь и монастырь во имя Богоявления, но постройка их при тогдашних обстоятельствах шла очень медленно, и жители Могилева, не имея у себя ни одной православной церкви, несколько лет принуждены были в воскресные и праздничные дни собираться на молитву в построенные за городом из плетня шалаши. Замечательно, однако ж, что, несмотря на свое стесненное положение, Могилевское братство уже имело тогда свою типографию и издало в ней две книги: Служебник в 1616 г. и "Евангелие учительное" в 1619 г.

 

В городе Луцке, в котором до унии числилось восемь православных церквей, теперь не было ни одной, и окрестные православные дворяне, часто посещавшие этот город по своим делам, не находили в нем места, где бы во дни праздников могли помолиться. Только в полуверсте от Луцка, на острове за рекою Стырем оставался небольшой православный монастырь Чернчицкий или Черчицкий, куда и прибегали православные по своим духовным нуждам. Здесь подвизался благочестивый схимник Григорий Микулич, прежде бывший игуменом Чернчицкого монастыря и называвшийся Герасимом. Он предложил православным мысль основать в Луцке церковное братство, и в 1617 г. в члены этого братства записались кроме самого Григория преемник его по игуменству иеромонах Исаакий Борискович, несколько священников и светских лиц, в том числе князь Федор Святополк-Четвертинский, Михаил Гулевич, подсудок луцкий, Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, Владимир Зубцевский, городничий луцкий. Поводом к учреждению братства послужило то, что во время сильного пожара, бывшего в Луцке, сгорела до основания русская богадельня, или госпиталь, и не находилось места для призрения больных и нищих русской веры. Братство и образовалось с целию соорудить вновь русскую богадельню в Луцке, а при ней построить и церковь, как для больных и нищих, так и для всех православных, и школу для воспитания детей. Король по ходатайству дворян Волынского воеводства и жителей Луцка утвердил (20 февраля 1619 г.) вновь составившееся русское "братство милосердия" и дозволил братству выстроить не только богадельню, но и церковь и школу, иметь о них попечение и беспрепятственно содержать при церкви духовенство. Когда место для предполагаемых построек в Луцке было избрано братством, члены братства из дворян, указывая на то, что они не живут постоянно в городе, поручили особым своим листом (от 1 сентября 1619 г.) младшим братчикам - луцким мещанам - иметь надзор за постройками и по окончании их заведовать церковию, школою и госпиталем, а сами обязались помогать во всем этим мещанам, заступаться за них и везде защищать их.

 

Львовское ставропигиальное братство не прекращало своих сношений с Цареградскою патриархиею, и в 1614 г. временно заведовавший ею Александрийский патриарх Кирилл Лукарис, к которому обращались члены братства, прислал им из Ясс, где находился, две свои грамоты. В одной (от 26 апреля) утешал их среди скорбей, учил согласию и любви, советовал заботиться о школе и обеспечить ее дидаскала, награждать трудящихся в друкарне и доходы от нее употреблять на общую пользу братства. В другой грамоте (от 8 мая) убеждал братчиков охранять детей своих от увлечения в унию, иметь при братской церкви достойнейших священников и похвалял братство за то, что оно приобрело для своей Онуфриевской типографии искусных и усердных типографов-мнихов. В том же году, если не раньше, и Львовский епископ Иеремия Тиссаровский получил звание патриаршего экзарха, возлагавшее на него известные обязанности по отношению ко всей Западнорусской Церкви. Этот епископ постоянно находился в согласии с братством, делал иногда в кассу его, хотя и небольшие, вклады и неизменно пользовался его уважением и расположением. В 1615 г. братство подверглось было большой опасности. Во Львов прибыл униатский митрополит Рутский с Владимирским епископом Мороховским. Они вздумали посетить братскую типографию, находившуюся в Онуфриевском монастыре, не предварив братства, и отправились туда в сопровождении многих своих слуг. Братчики, вообразив, что униаты хотят насильно завладеть их типографиею, ударили в набат, бросились не только на слуг, но и на самих владык и нанесли им побои. Владыки подали жалобу в местный гродский суд. Львовский староста Станислав Бонифаций Мнишек, брат бывшей московской царицы Марины Мнишек, немедленно засадил некоторых братчиков в тюрьму, а других начал мучить судебными позывами, и братчики признали за лучшее прекратить дело подарками. Старосте поднесли 50 червонцев, 7 злотых и 10 грошей, другим судьям - по нескольку червонцев. Митрополит Рутский согласился принять за нанесенные ему побои ковер, а Мороховский для своих более избитых слуг - сорок злотых.

 

Не напрасно Кирилл Лукарис похвалил в 1614 г. Львовское братство за искусных и усердных типографщиков в Онуфриевской друкарне: в том же году она выпустила книгу "О священстве" святого Иоанна Златоустого. Книга была переведена с греческого иеромонахом Онуфриевского монастыря Пафнутием, посвящена Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому и напечатана иждивением винницкого старосты Александра Балабана и трудами ученого иеромонаха Памвы Берынды, который происходил из Молдавии, долго жил в Иерусалиме, имел звание патриаршего протосинкелла и теперь занимал должность типографа во львовской Онуфриевской типографии. В следующем году там же напечатана Псалтирь с посвящением княгине Корецкой, которое подписано иеромонахом Кириллом. А в 1616 г. типограф Памва Берында издал там же свои "Вирши" на Рождество Христово и на некоторые другие праздники "для утехи православным христианом" и посвятил свое издание епископу Иеремии Тиссаровскому. Из дидаскалов братской школы и проповедников еще с 1591 г. известен иеромонах Кирилл Транквиллион Ставровецкий Безбородый, учившийся в Замойской Академии и принявший пострижение в Уневском монастыре. Ревнуя о поддержании православия и о спасении ближних и ввиду того, что многие не только из светских, но и из духовных уклонялись в ереси лютеранские и другие, Кирилл, как сам говорит, "за благословением и повелением преосвященного господина отца Еремеи Тисаровскаго, ексархи трону св. великия Константинопольския Церкви, року 1614, генваря 19", а в 1616 г. получив благословение и от четырех Восточных патриархов чрез митрополита Монемвасийского Иоасафа, много лет потрудился над составлением сборника церковных поучений на все воскресные и праздничные дни, который и напечатал в 1619 г. под названием "Евангелие учительное" в местечке волынском Рохманове, имении княгини Раины Вишневецкой, урожденной Могилянки. Некоторые экземпляры своей книги он посвятил этой самой княгине Вишневецкой, иные князю Юрию Чарторыйскому, еще иные князю Самуилу Корецкому. Другое свое сочинение - "Зерцало богословия" Кирилл Транквиллион издал в 1618 г. "в монастырю Почаевском" и также посвятил некоторые экземпляры пану Лаврентию Древинскому, чашнику волынскому, а некоторые князю Александру Пузыне.

 

Старец Иов Княгиницкий, послуживший оживлению монашества в Галиции, продолжал еще действовать. Мы видели, что он, поручив основанную им обитель в Угорнике ученику своему Герасиму, удалился в пустыню при реке Баторосе или Баторсе в Карпатских горах, где также вскоре основал обитель и учредил общежитие между собравшимися к нему иноками. В 1612 г. Иов вместе с учеником своим иеродиаконом Феодосием построил в этой обители деревянную церковь во имя Животворящего Креста по благословению уневского архимандрита Исаии Балабана и Стагонского епископа Авраамия. В следующем году иеродиакон Феодосии по просьбе Иова посвящен был в иеромонаха Монемвасийским митрополитом Иоасафом и возведен в сан игумена обители. Через пять лет игумен Феодосий, руководимый Иовом, соорудил в своей обители вместо деревянной каменную церковь во имя Воздвижения Честного Креста, а в 1620 г. по просьбе Иова и Феодосия два патриарха, Цареградский Тимофей и Александрийский Кирилл Лукарис, дали этой обители свои благословенные грамоты и признали ее ставропигиею. Так получила начало знаменитая впоследствии обитель Скитская, называвшаяся также Великим скитом и новым Ватопедом в России. Схимонах Иов, "первоначальник" этой обители, скончался в 1621 г., 30 декабря, но игумен Феодосий потрудился для нее еще несколько лет (1629).

 

В Киев хотя и проникла уния еще прежде и завладела Софийским собором и монастырем Выдубицким, но она не находила в этом городе ни последователей, ни даже сочувствия, а встречала открытое сопротивление и вражду. В Софийском соборе Потей предполагал учредить свою капитулу, но не учредил или не успел учредить, может быть, потому, что в ней не было нужды, - в Киеве вовсе еще не было униатского духовенства. И в 1616 г. при Софийском соборе жил только светский наместник митрополита Рутского некто пан Станислав Судковский, который и заведовал имениями Софийской кафедры. А эти имения постоянно подвергались опустошениям и разорениям то от киевского подвоеводы, то от печерского архимандрита Елисея Плетенецкого, то от разных дворян, как жаловался в том же году названный наместник люстраторам, производившим ревизию Киевского воеводства. Киево-Михайловский монастырь, пожалованный в 1612 г. королем собственно на содержание предполагавшейся униатской капитулы в Софийском соборе, вовсе не переходил в руки униатов, и в 1616 г. мы видим в нем того же самого православного игумена Иоасафа Мировского, который настоятельствовал здесь в 1602 и в 1606 г. Выдубицкий монастырь хотя находился еще под властию униатского настоятеля Антония Грековича, но имениями монастыря владели большею частию сторонние лица, одними - печерский архимандрит Елисей Плетенецкий, другими - княгиня Корецкая. Имения самого Печерского монастыря, находившиеся в великом княжестве Литовском, которые до смерти своей удерживал за собою Потей, король пожаловал преемнику Потея Рутскому грамотою от 8 августа 1613 г., и королевский дворянин Адам Хрептович ввел (16 августа) Рутского в управление ими, но и в следующем году монахи печерские "с множеством слуг, бояр и особенно казаков украинских" сделали нападения на эти имения (8 - 13 генваря) и завладели ими. Рутский принес жалобу в главный трибунальный суд, и суд приговорил возвратить митрополиту отнятые у него села. Но сам Рутский, сознавая, что ему не уберечь этих сел от новых нападений со стороны печерских иноков, и будто бы убедившись из документов, заявленных Елисеем Плетенецким пред королем и его канцеляриею, что села эти по всей справедливости должны принадлежать Печерскому монастырю, добровольно отказался от них навсегда. И король своею грамотою от 1 апреля 1615 г. вновь утвердил те села за Киевскою лаврою на вечные времена. На самом же деле Рутский не хотел передавать уступленные села Киевской лавре, за что по жалобе настоятеля ее и капитулы и позван был грамотою короля (18 августа 1616 г.) на трибунальный суд в Новогрудок. Еще яснее и более резко выражалась ненависть жителей Киева лично к митрополиту Рутскому и его помощникам. В 1618 г. он сам жаловался пред главным люблинским трибуналом, что киевляне упорно противятся его духовной власти, поносят его неприлично, бесстыдно и позорно пред всеми людьми, вооружают против него своих священнослужителей, чиновников, слуг и казацкую вольницу, похваляются на его здоровье и вознамерились даже умертвить его, как только представится возможность. Жаловался еще, что когда он в том же году послал своего официала игумена выдубицкого Антония Грековича на следствие в Овруч, и Грекович на возвратном пути остановился в своем монастыре, то в самую полночь 23 февраля толпы казаков окружили дом, в котором игумен находился, схватили его, как какого-нибудь негодяя, связали, бросили в прорубь Днепра и утопили, имение же его разграбили.

 

Уния, проникнув в Киев, только сильнее возбудила против себя местных жителей и заставила их принять более решительные меры для охранения православия. Могли и прежде существовать в Киеве по примеру других городов при некоторых церквах небольшие приходские школы и братства. Но теперь киевляне решились основать у себя школу и братство не для одного только или нескольких церковных приходов, а для целого города, для всего края. В 1615 г., 15 октября жена маршалка повета Мозырского Стефана Лозки урожденная Анна Гулевичевна явилась в земский киевский суд вместе с мужем своим и с его соизволения положила пред судьями и просила записать в земские киевские книги следующую запись: "Я, Анна Гулевичевна... живя постоянно в древней православной вере святой Восточной Церкви и пылая к ней благочестивою ревностию, к распространению славы Бога, в Троице единого, из любви и приверженности к братиям моим - народу русскому с давнего времени помышляла сделать добро для Церкви Божией. Ныне, приводя мою мысль в исполнение, даю правоверным христианам народа русского, в поветах воеводств Киевского, Волынского и Брацлавского состоящим, сословия духовного и светского, князьям, дворянам и всем, какого б они звания ни были, но только неизменно пребывающим в православной вере, под благословением святейшего Константинопольского патриарха, на вечные времена даю, дарю, записываю и отказываю мое собственное наследственное имение, пользующееся правами и вольностями шляхетскими: двор мой и землю, полученные мною в вечный дар от моего мужа и находящиеся в Киеве между известными улицами, со всеми угодьями и доходами, к тому двору принадлежащими... И все это назначаю на монастырь патриаршей ставропигии общежительный, по чину Василия Великого, и на школу для детей, как дворянских, так и мещанских, и на гостиницу для духовных странников веры Церкви Восточной, с тем чтобы монастырь тот, и школа, и весь чин устроялись по закону кафолической Восточной Церкви... А чтобы настоящая моя фундация возымела свое действие, я тотчас же ввела в тот двор с землею духовных и светских православных, именно священноинока Исаию Копинского и других из монашествующих, ввела также и школу, передав им равно и всем православным, духовным и светским, жертвуемое мною в действительное владение и заведование при возном и дворянах, на то назначенных... 1615 г., месяца октября, четырнадцатого дня". Этот Исаия Копинский, воспитанник острожского училища, призванный быть старшим начальником вновь возникающего монастыря, до того времени подвизался в Киевской лавре, где около уже шестнадцати лет был настоятелем братии при пещере преподобного Антония, и там-то, вероятно, написал свою "Духовную лествицу". Приняв от Анны Гулевичевны такое пожертвование, православные немедленно образовали в Киеве церковное братство "по благословению", как сами говорят в своем "уписе", вселенского Константинопольского патриарха Тимофея, согласно с уставами других братств, Львовского, Виленского, Могилевского, и, целуя крест "каждый за всех и все за каждого", принимали на себя обязанность служить - к утешению и утверждению в вере сынов восточного православия, обывателей воеводства Киевского, к воспитанию призреваемых учеников, как духовных, так и светских, - для защиты вдов, сирот и для вспомоществования всяким людям бедным. Это происходило, вероятно, 4 генваря 1616 г. или несколько прежде, судя по заметке, сделанной одним из духовных лиц, вписавшихся тогда в реестр нового братства.

 

Первым ректором киевской братской школы был не Исаия Копинский, который, как скоро увидим, в том же 1616 г. перешел на должность настоятеля в Межигорский монастырь, а известный уже нам по своему образованию Иван Матвеевич Борецкий, воспитанник львовского училища, занимавший в нем с 1604 г. должность ректора и преподавателя латинского и греческого языков. Теперь он священствовал в Киеве при Воскресенской церкви на Подоле и обучал детей в своей приходской школе, которую содержал в собственном доме. Этого-то опытного педагога новообразовавшееся Киевское братство и пригласило стать во главе открываемого им училища. Сохранилась собственноручная расписка Борецкого, которою он как "ректор школы братское в Киеве" 3 июня 1617 г. обязывался уплатить в следующем году львовским братчикам двадцать злотых польских за взятые у них в долг экземпляры греческой грамматики, конечно, для киевской школы. К сожалению, ректорствование здесь Борецкого было очень непродолжительно. В 1618 г. он и жена его по взаимному согласию приняли монашество: он под именем Иова в Киево-Михайловском монастыре, где вскоре после скончавшегося (22 декабря 1618 г.) настоятеля Иоасафа Мировского и избран братиею во игумена; а жена - в Богословском женском монастыре, находившемся вблизи Михайловского, где также скоро сделалась игумениею. Первую же церковь для вновь возникшей обители на дворе, пожертвованном Анною Гулевичевною, деревянную, во имя Богоявления, соорудил в 1620 г. воспитанник острожских школ, знаменитый гетман Петр Конашевич Сагайдачный. Так получили свое начало в Киеве училище и монастырь, существующие доселе, из которых первое известно ныне под именем Киевской Духовной Академии, а последний - под именем Киево-братского училищного Богоявленского монастыря.

 

Киевское братство не завело у себя типографии, как делали другие большие братства, но типография в Киеве заведена была тогда Печерскою лаврою по воле настоятеля Елисея Плетенецкого, который купил для этого типографию, бывшую в Стрятине и остававшуюся праздною по смерти основателя ее Федора Юрьевича Балабана. Первая книга, вышедшая из Лаврской типографии в 1617 г., Часослов, была издана "тщанием и попечением" архимандрита Елисея Плетенецкого, как свидетельствует в предисловии архидиакон Захария Копыстенский, вероятно непосредственно трудившийся над изданием книги, и издана по просьбе правоверных, чтобы удовлетворять потребностям киевского училища и других. Этот Захария был будто бы сыном или родственником Перемышльского епископа Михаила Копыстенского и получил образование, вероятно, во Львове или Остроге. Другая книга, вышедшая из той же типографии в генваря 1619 г., была Анфологион, или избранная Минея на весь год. Ее предварительно исправили чрез сличение с греческим текстом игумен Киево-Михайловского монастыря Иов Борецкий, "учитель сый благочестия и достоверен в Божественных писаниях", и отчасти архидиакон Захария Копыстенский, "муж ревности презельныя в благочестии, словесен же и премудр в богословии и исповедании православныя веры", как сказано в предисловии к книге. А над печатанием ее потрудился известный уже нам типограф Памво Берында, перешедший сюда из Львова. Третья книга, напечатанная в Лаврской типографии в том же году, называлась "Книга о вере единой, святой, соборной, апостольской Церкве". Книга эта, слагающаяся из двух главных частей, из которых в первой говорится "о Пресвятей Троици и о иных артикулех веры", а во второй - "о образех (т. е. иконах), о Кресте... и о иных артикулех веры", составлена неизвестным в конце XVI или в самом начале XVII в., направлена против протестантов и в первый раз была издана в Вильне, по догадкам, в 1602 г. Теперь вновь издал ее в Киеве Захария Копыстенский, сделав в ней некоторые изменения, более или менее значительные, и дополнив ее статьями против латинян, каковы статья о чистилище и две статьи Максима Грека об исхождении Святого Духа. В 1618 г. напечатана была в Лаврской типографии небольшая книжка, имевшая более частный характер, под заглавием "Везерунк цнот (образец добродетелей) превелебнаго отца Елисея Плетенецкаго". Это панегирик в стихах достославному архимандриту, восхваляющий его род, ревность по вере, заслуги для Церкви и, между прочим, основание им типографии и написанный каким-то Александром Митурою, - не был ли это один из учителей киевской братской школы?

 

Недолго пришлось отцу Исаии Копинскому потрудиться для вновь устроявшегося Киево-братского училищного монастыря. В 1616 г. по просьбе иноков Межигорского монастыря и по настоятельным убеждениям печерского архимандрита Елисея Плетенецкого Исаия сделался игуменом межигорским. Вместе с тем он принял под свою власть и монастырь Густынский, который недавно (1614) основан был в имении князя Михаила Корибута Вишневецкого, под городом Прилукою, на острове Густыне межигорским иеросхимонахом Иоасафом по благословению межигорского игумена Афанасия и потому находился в подчинении Межигорскому монастырю. Густынская обитель была близка Исаии, потому что он по приглашению первого настоятеля ее Иоасафа приходил сюда из Киева при самом начале ее и принимал ближайшее участие в ее основании - в выборе для нее места, в заложении ее церкви, келий и других зданий; путешествовал вместе с Иоасафом к князю Михаилу Корибуту Вишневецкому и выпросил у него землю под обитель и на ее содержание. Теперь, управляя Межигорским монастырем сам непосредственно, Исаия назначал от себя и посылал для управления Густынским монастырем игуменов из своих межигорских иноков и, кроме того, основал неподалеку от Густынского монастыря новый монастырь, или скит, Подгорский Ладинский, так названный по имени веси Ладинской. В 1618 г. жена уже скончавшегося князя Михаила Корибута Вишневецкого Раина Могилянка пожаловала (11 генваря) отцу Исаии грамоту, в которой, называя его игуменом и "починателем" обоих прилуцких монастырей, Густынского и Подгорского Ладинского, утверждала за ними все земли, полученные ими от ее мужа, жертвовала им некоторые новые угодья и предоставляла Исаии иметь над обоими монастырями власть до его живота. А вскоре за тем (18 генваря) по просьбе отца Исаии княгиня позволила ему обратить Подгорский Ладинский монастырь в монастырь женский, с тем чтобы здесь игумениею была сестра Исаии инокиня Александра. И в тот же день подписала грамоту, которою поручала отцу Исаии основать новый мужской монастырь под Лубнами в лесу Мгарском, наделила этот будущий монастырь землями и угодьями и отдала его в пожизненное управление самого Исаии. Таким образом, православное монашество мало-помалу укреплялось и усиливалось не только в Киеве, но и в окрестных странах.

 

Все, что происходило в Киеве, что свидетельствовало о ненависти киевлян к унии и приверженности их к православию, очень огорчало униатского митрополита Рутского. И он, перебирая разные меры, как бы подчинить Киев своей духовной власти, составил в 1619 - 1620 гг. следующий проект: 1) необходимо иметь союз с Киевскими бискупом и воеводою и с ними обо всем сноситься. 2) Так как митрополит (униатский) сам не может жить в Киеве, получая там доходу не более тысячи злотых и не имея никакой мызы, то рукоположить бы в Киев епископа-суфрагана, который, живя в Киеве, заведовал бы униатскими попами в имениях латинских бискупов и помещиков и, вступая в близкие сношения с жителями, старался бы распространять между ними унию. 3) В помощь суфрагану содержать при святой Софии монастырь добрых униатов, людей благочестивых, ученых, и при монастыре училище. 4) Стараться занять этими униатскими монахами киевские монастыри Николаевский, Кирилловский, Златоверхий Михайловский и другие; одни из них могут быть заняты по смерти теперешних игуменов, а другие, особенно Златоверхий, на который у митрополита есть право, теперь же, пусть только киевский воевода спросит каждого игумена, по какому праву он управляет монастырем, и, кто не представит королевской привилегии, у того отнимет монастырь, а митрополит именем короля пусть предаст суду игуменов за такое незаконное владение монастырями.

 

5) Не может быть в Киеве ничего доброго для унии, если подвоеводою будет еретик или схизматик, как доселе показывал опыт, и потому нужно стараться об устранении этого неудобства. 6) Наибольшею помехою для унии в Киеве служит новое братство, основанное схизматиками три года тому назад, без привилегии от короля. Они имеют там свои сходки и совещания, следствием которых было то, что, во-первых, официал митрополита (Антоний Грекович) был утоплен, потом слуга, собиравший двойной сбор, был схвачен с деньгами, отведен в дикое поле и прикован к пушке, а теперь схвачен также униатский поп, который один только был здесь, и неизвестно куда запрятан. Трудно думать о чем-либо добром, если это братство не будет уничтожено; уничтожить же его можно как властию воеводы, так и позывом в задворный королевский суд.

 

Но между тем как Рутский устроил планы утвердить унию в Киеве, там нежданно совершилось событие, которое породило новые и важнейшие препятствия не только к осуществлению этих планов, но и вообще к дальнейшему распространению унии. В Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан и дал православным и православного митрополита и других православных владык, которых они уже около 25 лет не имели. Наступал новый период борьбы православия с униею в Западнорусском крае.

 

 

IV

Неправда, насилие и грабительство - вот чем ознаменовала себя уния уже в первый период своего существования в Западнорусском крае. Прошли столетия, как утвердилась здесь православная Церковь, и хотя она нередко подвергалась здесь притеснениям от латинян, даже от правительства, но она была признана и ограждена государственными законами; ее права, как и права других христианских исповеданий в государстве, подтверждались присягою самих королей. Она имела своего митрополита и епископов, имела множество монастырей и бесчисленное множество храмов; пользовалась разными привилегиями, пожалованными ей от королей; владела недвижимыми имуществами, полученными от тех же королей и от других жертвователей. И вот несколько ее иерархов, сделавшись отступниками от православия, приняв унию с Римом и опираясь на могущество короля-иезуита, задумали отнять у православной Церкви все, что она имела. Они отняли прежде всего те архиерейские кафедры, которые прежде занимали, и, несмотря на анафему и низложение, которым подверглись от православного Собора и Вселенского патриарха, упорно продолжали владычествовать в православных епархиях и владеть имениями своих кафедр. Потом начали отнимать один за другим православные храмы и монастыри и усиливались отнять у православной Церкви все вообще ее права и привилегии, утверждая, будто эти права дарованы были прежними королями собственно униатам, а отнюдь не православным. Настоятелям монастырей и священникам православным прямо объявили, чтобы они принимали унию и подчинялись своим униатским владыкам, если не желают лишиться мест и священного сана. И некоторые настоятели и священники поневоле покорялись. А тех, которые не хотели покоряться и продолжали священствовать и занимать свои места, схватывали, судили, подвергали посрамлению и побоям, заключали в темницы и нередко как бунтовщиков осуждали даже на изгнание из отечества. Православные, у которых таким образом отнимали и храмы и пастырей, принуждены были или оставаться без богослужения и вообще без удовлетворения своих духовных треб, или вслед за своими пастырями по необходимости переходить в унию. В Вильне униаты отняли у православных древний Свято-Троицкий монастырь и все городские церкви и если не могли отнять вновь сооруженной православным братством Свято-Духовской, то отняли у нее четырех священников, которых и осудили на баницию; отняли у православных граждан право быть членами городского магистрата и право записываться в торговые и ремесловые цехи, а еще для большего поругания над православными не дозволяли им выносить из города своих покойников теми воротами, чрез которые ходили и ездили все, так что приходилось выносить теми, чрез которые вывозились одни городские нечистоты. Во Львове не соглашавшихся на унию граждан также не допускали ни быть членами магистрата, ни заниматься торговлею и ремеслами, ни провожать своих умерших по городу с надлежащими церковными обрядами. В Могилеве и Орше все церкви у православных были отняты и запечатаны, священники разогнаны, вследствие чего дети оставались без крещения, умиравшие отходили в другой мир без исповеди и приобщения Святых Христовых Тайн. Во Владимире Потей, кроме того что отнял у православных все храмы и всех священников, разогнал православное братство, отнял у него школу, собственноручно избил и расстриг священника, не соглашавшегося на унию, бросив его затем в темницу, а преемник Потея Мороховский выбросил в 1616 г. из соборной церкви тело православного дворянина Ивана Ляховецкого, лежавшее там уже лет тридцать, и на место его похоронил тело своей матери, простой львовской мещанки. В Луцке по приказанию Кирилла Терлецкого схватили и утопили в реке священника пригородного православного монастыря Стефана Добрянского, когда он возвращался из города в свою обитель. Не перечисляем других подобных случаев.

 

Протесты, жалобы, просьбы - вот чем обыкновенно отвечали православные на притеснения от униатов. И эти протесты, жалобы, просьбы раздавались непрерывно и в бесчисленном множестве на судах, сеймиках, сеймах, пред троном короля. Но чем же оканчивались? Большею частию они оставлялись без всякого внимания и рассмотрения, иногда даже вовсе не принимались. В королевском задворном суде если рассматривались, то почти всегда решались в пользу униатов. В трибунальных судах хотя очень нередко решались в пользу православных, но такие решения обыкновенно отменялись властию короля. На генеральных сеймах или отлагались (всего чаще) до следующего сейма, или решались под давлением короля пристрастно и несправедливо, не в пользу православных, а если и решались иногда, как в 1607 г., по желанию православных, когда им обещали дать законного, православного митрополита и епископов, то такие решения оставались только на бумаге и вовсе не исполнялись на деле. Неудивительно, если, не находя нигде правды и законной защиты и испытывая новые и новые насилия со стороны униатских владык, православные выходили из терпения и иногда решались на самоуправство. Митрополита Михаила Рагозу в Слуцке побили было камнями, Потею в Вильне отсекли два пальца, Рутскому и Мороховскому нанесли побои во Львове, Крупецкого, епископа Перемышльского, втолкнули в болото и не раз встречали и провожали камнями, Кунцевича в Могилеве всячески поносили и вооруженною силою не впустили в город, митрополичьего официала Грековича в Киеве утопили в Днепре. Не забудем, что в глазах христиан православных эти униатские владыки были не пастыри Церкви, а, по слову Спасителя, татие и разбойницы (Ин. 10. 8), которые старались только расхитить, разогнать и погубить православное стадо Христово и потому не заслуживали никакой пощады. Жаловались православные на притеснения от униатов, и совершенно справедливо, потому что униаты действительно нападали на них и, не имея ничего, хотели все отнять у православных и пользоваться чужим достоянием, а им насильно навязывали только унию. Жаловались и униаты на притеснения от православных, но совершенно несправедливо, потому что последние только защищались, хотя иногда и крутыми мерами, и не могли не защищаться от своих врагов.

 

Главными деятелями со стороны православных были Цареградские патриархи, и между ними особенно заслуживает признательной памяти бывший только местоблюстителем Вселенского престола Александрийский патриарх Мелетий, более всех потрудившийся тогда для Западнорусской митрополии и принесший ей существенную пользу. Для ближайшего заведования этою митрополиею они назначали своих экзархов, которых сначала было три: Гедеон, епископ Львовский, Кирилл Лукарис архимандрит, протосинкелл Александрийского патриарха, и князь К. К. Острожский, а после них еще два: Нестор Кузменич, протопоп подляшский или заблудовский, и Иеремия Тиссаровский, епископ Львовский. Немалую помощь экзархам-епископам, Гедеону и Иеремии, в поставлении священнослужителей для такой обширной паствы и в других иераршеских действиях оказывали православные архиереи, приходившие в Литву из-за границы. В имении князя Острожского - городе Степане на Волыни существовал монастырь во имя святого архистратига Михаила, называвшийся Степаньским: здесь по воле князя постоянно жили сперва Лука, митрополит Белградский, а потом Иеремия, митрополит Пелагонский. Первый присутствовал на Брестском Соборе 1596 г., приезжал вместе с князем в Вильну для заключения союза с протестантами в 1599 г. и рукополагал священнослужителей, как рукоположил, например, для Дерманского монастыря октября 1605 г. известного иеродиакона Антония Грековича. Иеремия Пелагонский, двукратно путешествовавший в Москву за милостынею - при царе Федоре Ивановиче и потом при царе Борисе Федоровиче Годунове в 1604 г., мог поселиться в Степаньском монастыре только после этого года и проживал здесь еще в 1620 г., называя себя "архимандритом степаньским", как видно из послания его к могилевским православным гражданам (от 13 февраля 1620 г.), в котором он благодарит их за любовь, с какою они принимали его, когда он странствовал между ними; уведомляет, что рукоположил им пресвитера Илариона, и убеждает их мужаться и крепиться до конца среди постигших их бедствий. Упоминаются еще болгарский Софийский архиепископ Неофит, который в 1612 г. освятил в Межигорском монастыре три церкви, а в Киево-Печерской лавре рукоположил несколько иеромонахов и иеродиаконов; Стагонский греческий епископ Авраамий, проживавший по крайней мере с 1612 г. в Дерманском монастыре, рукополагавший священников; Монемвасийский митрополит Иоасаф, экзарх Иерусалимского патриарха, который в 1616 - 1617 гг. благословил Кирилла Транквиллиона потрудиться над составлением "Учительного Евангелия" и дал Межигорскому монастырю подтвердительную грамоту на ставропигию; Далматский епископ Павел, проживавший около 1620 г. у княгини Корецкой в ее монастыре. Значение этих и других православных владык, приходивших к нам с Востока, очень хорошо понимали униатские архиереи. "Немало вредят унии в нашем королевстве, - писал митрополит Рутский, - иноземные владыки: греки и сербы, которые, когда хотят, приезжают, когда хотят, уезжают, никому не являясь и никому не предъявляя своих охранных листов; они рукополагают попов и совершают все епископское в наших епархиях".

 

Но православные иерархи старались главным образом удовлетворять духовным потребностям православных жителей Западнорусского края и нравственно поддерживать их в борьбе против унии. А защитниками и охранителями православия в этой борьбе были преимущественно местные православные дворяне. Они имели к тому полную возможность в тех высоких правах, которыми одни пользовались в своем отечестве. Они свободно и смело сохраняли или вновь созидали в своих имениях православные храмы и монастыри и поддерживали православное духовенство, не допуская туда ни унии, ни униатских владык с их распоряжениями, враждебными православию. Вместе с тем свободно и смело могли возвышать и действительно возвышали свой голос на сеймиках и сеймах за православие, заявляли и отстаивали его права, доказывали незаконность унии, несправедливость ее посягательств и действий. В своем донесении 1623 г. римской Конгрегации распространения веры митрополит Рутский и прочие униатские архиереи особенно указывали на то, что русские дворяне-схизматики заключили в Вильне в 1599 г. союз с дворянами-протестантами, в котором приняли участие с той и с другой стороны самые первые сенаторы царства. Вследствие этого союза и протестанты в своих имениях, если имели православные храмы и духовенство, защищали их от униатов, вместе с православными подавали свой голос на сеймиках и сеймах за православие против унии, вместе с православными на трибунальных судах почти всегда решали дела не в пользу унии. В утешение себе и Римской конгрегации Рутский присовокуплял в своем донесении, что по воле Божией в продолжение двадцати лет от начала этого союза уже скончались шесть самых могущественных сенаторов, участвовавших в нем, и 24 дворянина из тех (120) провизоров, или попечителей, которые избраны были тогда для защиты и охранения православия и протестантства от унии и латинства.

 

Еще более вреда причиняли унии православные братства, по сознанию самого Рутского с его епископами в том же донесении. "Схизматики, - писал он, - создали себе во всех городах братства, в которые привлекают под предлогом дел благочестия; написали себе уставы, поставляют себе старост и после первой складчины, в которой участвуют все братчики в самом начале по мере своих средств, делают еще приношения каждую неделю, собираясь вместе. Когда же случается какая-либо чрезвычайная нужда, то производят чрезвычайную контрибуцию и, объявляя об этом народу с церковного амвона, одних убеждают, а других, которые состоят братчиками, обязывают давать столько, сколько бывает назначено советом братским. И такова сила этих сборов, что одно Виленское братство, глава других, истратило уже, по словам его, от начала унии 200000 флоринов для противодействия ей. Такова ревность и покорность, что иногда общее постановление братства обязывает каждого из братчиков дать двадцатую часть всего, чем он владеет, и каждый дает; почему, когда ни захотят, собирают огромные деньги. Такие братства размножились и по другим, меньшим, городам, а недавно образовалось в Киеве, и создали некоторый вид новой и самой пагубной республики, которая много зла наносит нам и сильно возмущает царство". Далее Рутский говорил, что каждый раз, когда собирались генеральные сеймы, даже сеймики, братства отправляли туда своих уполномоченных и свои послания с жалобами и нападками на унию, и эти уполномоченные деньгами и подарками успевали склонять на свою сторону сперва важнейших послов, назначенных на генеральный сейм, за ними самого маршалка и предводителя послов и, наконец, даже главнейших сенаторов царства, между тем как бедные униаты являлись на сеймы без всякой человеческой помощи с надеждою на одного Бога. Таким способом борьбы против унии мещане, из которых преимущественно составлялись братства, нанесли ей, по мнению Рутского, гораздо более вреда, нежели дворяне, потому что дворяне проживали обыкновенно в своих имениях, а мещане, живя постоянно в городах, тех самых, где находились кафедры униатских архиереев и их капитулы, внимательно следили за ними и, делая постоянно свои братские сходки, собирали большие деньги, пред которыми преклонялось все. Но не одними деньгами действовали против унии в охрану своей веры православные братства, равно как и православные дворяне, большею частию принадлежавшие к тем же братствам. С этою целию они заводили свои училища, учреждали типографии, издавали книги, направленные против унии и для удовлетворения нужд православия, основывали монастыри как бы взамен тех, которые отнимаемы были униатами. В продолжение каких-нибудь двадцати с небольшим лет у православных явилось до десяти новых монастырей, и - замечательно - половина из них основана была благочестивыми женами, всегда и везде показывающими образцы приверженности к вере: Почаевский, виленский Свято-Духовский, Киевобратский Богоявленский и два минские, мужской и женский, во имя первоверховных апостолов.

 

Кто были главными деятелями за унию против православия? Свидетельство об этом оставили нам сами униатские владыки в упомянутом донесении римской Конгрегации распространения веры. Первыми и почти единственными покровителями и защитниками унии они называли папу и короля Сигизмунда III. Папа писал о ней и к королю и к сенаторам, присылал свои бреве почти на каждый генеральный сейм и постоянно заботился о ней чрез своих нунциев в Литве и Польше. Король дал позволение не только униатскому митрополиту, но и всем униатским владыкам всегда являться к нему лично и докладывать о всех нуждах своей Церкви и издал в пользу ее бесчисленное множество указов. Он нередко почти один отстаивал ее на генеральных сеймах вопреки общему настроению против нее послов и даже сенаторов, смело отменял направленные против нее решения трибунальных судов, самые справедливые и законные, строго преследовал всех православных, духовных и мирян, не покорявшихся власти униатского митрополита, и часто как бунтовщиков осуждал их на изгнание из отечества. Словом, если уния не пала вскоре после появления своего, встретив такое множество препятствий, то этим одолжена она папе и еще более королю Сигизмунду III. Из числа униатских владык за унию ратовали преимущественно митрополиты. Они одни несли из собственной казны все те издержки, какие требовались во время многочисленных, почти не прекращавшихся судебных процессов с православными, постоянно ходатайствовали за унию и униатов пред королем, нередко являлись лично в судах и сеймах и не давали себе покоя в преследовании православных. На прочих владык Рутский прямо жаловался, что они нерадивы, любят больше прятаться у себя дома, нежели поддерживать митрополита на сеймах, и вовсе не помогают ему в необходимых издержках; также обвинял их и в том, что они открыто ели мясо, к соблазну православных и униатов, и тем вредили делу унии. Да и вообще владыки эти не отличались пастырскими качествами. Канцлер Лев Сапега не раз напоминал Потею, что он возводит на священные степени, даже епископские, людей недостойных, и Потей оправдывался тем, что одни из епископов возведены на кафедры не им, а светскими лицами, более его сильными, другие же по крайней мере привержены к унии, а хуже было бы, если бы эти кафедры заняли схизматики.

 

Немало вредило в глазах народа униатским владыкам и то, что некоторые из них вопреки закону и укоренившемуся обычаю были не из дворян, а из простого сословия, или были слишком молоды, или запятнали себя еще до епископства каким-либо позорным действием. Например, Полоцкий владыка Кунцевич был сын сапожника; Перемышльский владыка, прозываемый Шишка, родился от пастуха и имел родного своего дядю в холопах у киевского воеводы; Владимирский владыка Мороховский был сын львовской мещанки Стецковой; Холмский владыка Пакоста, сын виленского купца, будучи еще мирянином, украл у одного виленского бургомистра сукно и спасся от заслуженного наказания только тем, что принял монашество; Луцкий владыка Почаповский недостоин был, по правилам, не только епископского, но и священнического и даже диаконского сана, потому что не имел еще и двадцати лет. На все это с укором указывали православные. Иезуиты, так много потрудившиеся для унии еще до появления ее в Западнорусском крае, не оставляли ее и теперь своею помощию. Известны отношения их к Кунцевичу и к самому Рутскому, их участие в образовании ордена базилиан. Иезуиты присылали потом из среды своей первых учителей в открывавшиеся базилианские школы, как видно из письма к Рутскому (от 4 мая 1619 г.) самого генерала иезуитов, который писал также, что предложил старшим (senioribus) Литовской провинции и впредь всячески помогать униатскому митрополиту и его базилианам. Должно, однако ж, признаться, что деятельность иезуитов на пользу унии была теперь далеко не так заметна, как в прежнее время.

 

Как относились к униатам латиняне? "Католики римского обряда, - отвечает Рутский с своими епископами, - светские почти все, а из духовных большая часть, не только не помогают нам в распространении унии, но одни явно, другие тайно благоприятствуют схизматикам. На сеймах мы едва можем найти одного-двух патронов, которые захотели бы с усердием заняться нашим делом, а когда появляемся в публику, на нас набрасываются, будто мы притесняем схизматиков, нарушаем спокойствие республики и из-за нас не могут мирно происходить сеймы. Жалобам схизматиков, самым ложным, верят, а наших защитительных речей или не слушают, или слушают неохотно". Затем униатские владыки с благодарностию воспоминают о прежних латинских бискупах, бывших при начале унии, и особенно о кардинале Мациевском, много для нее потрудившихся, а из живых указывают только на одного Виленского бискупа, как усердно помогавшего в распространении ее, - это был Евстафий Волович (1616 - 1630), тот самый, который еще в сане виленского каноника находился в Риме, когда Потей и Терлецкий принимали там унию, и от лица Потея прочитал тогда по-русски исповедание веры пред папою. Прочие же латинские бискупы и вообще духовные лица, высшие и низшие, не только не сочувствовали униатам, но открыто говорили им, что лучше совсем уничтожить унию, нежели ее распространять, что с того времени, как она началась в государстве, постоянно происходят смуты на сеймах и вне сеймов, что с того времени схизматики сделались враждебнее к католической Церкви и совсем почти не принимают римского обряда, что лучше было бы для Церкви, если бы в ней существовал только один обряд и подобное. Дворяне-католики, по свидетельству униатских владык, не только не защищали унии на сеймах, но не покровительствовали ей и в своих имениях, тогда как по правам, какими пользовались в Литве и Польше по отношению к своим крестьянам, могли бы одним словом выгнать из своих владений всех схизматических священников и ввести туда униатских. Некоторые из этих дворян своевольно отнимали имения униатских церквей, и присвояли себе, и отдавали в пользование латинским церквам, отнимали даже целые униатские монастыри, поселяли там своих слуг и доводили монастыри до совершенного опустошения. Нерасположенность и неприязненность латинян к унии простиралась и на униатское духовенство. Нас, писал Рутский с подчиненными ему владыками, не признают истинными епископами, равными бискупам латинским, а считают низшими их, как бы хорепископами только и суфраганами; нас не удостаивают сделать наравне с ними сенаторами. Наш митрополит и епископы не имеют в государстве никакого или почти никакого общественного авторитета и значения. В собрания дворянства нас вовсе не допускают и не позволяют нам говорить в защиту себя даже тогда, когда обвиняют нас как нарушителей общественного спокойствия; великим счастием считается, если кому-либо из нас бывает дозволено сказать несколько слов в таких собраниях, и нужно много покорности, просьб, заискивания, чтобы получить там место для сидения, приличное нашему сану. Когда мы с большими издержками и вредом для здоровья приезжаем на сеймы, нас заставляют там стоять позади сенаторов, вместе с простыми священниками латинского обряда к унижению нашего иераршеского сана и к посмеянию от схизматиков. Если случится нам находиться в заседаниях римских бискупов, то они предпочитают нам своего какого-нибудь каноника; а если по нужде нам приходится приехать к кому-либо из них, они скорее принимают и выслушивают последнего своего клирика, нежели нас, хотя мы епископы той же Римской Церкви. Наши священники очень бедны, живут только подаяниями от прихожан, сами возделывают свои поля и платят подати наравне с поселянами. Местные дворяне, считающиеся патронами церквей в своих имениях, наказывают этих духовных пастырей как хотят и даже сажают в карцер, а некоторые заставляют их даже работать вместе с своими крестьянами. Настоятели латинских костелов взимают десятину и с местных униатов, а кое-где с самих даже униатских священников. В таком-то незавидном положении оказалась церковная уния в Литве и Польше уже в первые годы своего существования. Не только православные и протестанты, но и латиняне большею частию смотрели на нее неприязненно, с пренебрежением, даже с презрением.

 

Чего же достигла она в этот начальный период своей жизни, какие приобретения сделала в своей борьбе с православием, и в каком состоянии находились оба противника, лицом к лицу, под конец периода? И на эти вопросы встречаем ответы, хотя весьма краткие, частию в том же донесении Рутского и других униатских владык римской Конгрегации распространения веры, а частию в особом письме Рутского, посланном тогда к первому секретарю Конгрегации. По свидетельству Рутского, в епархиях русских, существовавших под властию польского короля, числилось в то время до восьми тысяч приходских церквей, кроме соборов и монастырей и число христиан греческого обряда равнялось числу христиан обряда римского во всем Польском государстве. Сколько из этих христиан греческого обряда приняли унию и сколько из этих восьми тысяч приходских церквей сделались униатскими, Рутский не определяет, а говорит только: мы имеем уже семь епископов, которые занимают кафедры почти всех русских епархий, тогда как у схизматиков остался только один епископ Львовский. Почти тридцать городов приняли унию: Вильна, Новогрудок, Луцк, Владимир и пр. В числе принявших ее есть и дворяне, даже из знатных, и между ними три сенатора, один воевода (разумеется, вероятно, Скумин-Тышкевич) и два каштеляна, тогда как из схизматиков нет теперь ни одного сенатора. У нас уже до двадцати монастырей и более, которые занимают наши монахи базилиане. Эти монахи содержат школы для воспитания юношества, и из виленской нашей школы, или семинарии, начали выходить богословы, искусные в греческом и латинском языках, чего при наших отцах на Руси не бывало. По примеру иноков и мирские пастыри в своей простоте повинуются своим епископам, принимают от них посвящение, получают святое миро, собираются к ним на Синоды, бывающие ежегодно. Надобно присовокупить, что, делая такое показание об успехах унии, Рутский скорее мог преувеличить их, нежели уменьшить, потому что собственно в донесении Римской конгрегации он имел в виду и старался опровергнуть этим мнение латинян, укорявших унию, будто она вовсе не распространяется, а причиняет одно зло. Если так, то нельзя не сознаться, что уния, действительно причинившая уже столько зла православным и произведшая столько шуму и волнений во всем государстве, распространилась еще весьма мало и что православие в Западнорусском крае было еще в то время несравненно сильнее унии во всех отношениях. Уния имела семь епископов, но шесть из них были уже при самом начале унии, когда в Литве еще не было униатов, и в течение двадцати пяти лет прибавился только один униатский епископ, которого насильно, против воли православных назначили в Перемышль, хотя там вовсе не было униатов. Унию принимали и русские дворяне, и между ними находились даже три сенатора, но сам же Рутский сознается далее в том же донесении, что число дворян, принимавших унию, было крайне мало и ничтожно и что ее принимали почти одни крестьяне-землепашцы, одна чернь. Сам же говорит: "Из школ латинских почти двести благородных русских юношей перешли к латинскому обряду, столько же при дворе (королевском) и в войске. Теперь спрашиваю: что же останется (для унии) из русского дворянства чрез десять лет? Скажут: останутся поселяне. Уния падет, потому что поселяне не защитят унии от схизматиков". Русские дворяне если решались по обстоятельствам изменить православию, то принимали не унию, всеми презираемую, а господствовавшее в государстве католичество: даже сыновья Ипатия Потея приняли не унию, а латинство. Но множество русских дворян оставались еще в православии и твердо ратовали за него, как свидетельствуют списки православных братств: Люблинского (в котором участвовали 40 дворян), Минского (52), Виленского, Луцкого, Киевского и других, а также новые православные монастыри, основанные дворянами. Правда, в числе этих дворян не было уже под конец настоящего периода сенаторов, но находились еще князья Огинские, Корыбуты-Вишневецкие, Полубенские, Корецкие, Друцкие-Горские, Друцкие-Любецкие, Чарторыйские, Четвертинские, Сангушки-Коширские, хотя другие лица некоторых из этих княжеских фамилий держались уже латинства; находились также дворяне, занимавшие более или менее важные служебные должности в государстве: подкомории, чашники, городничие, городские судьи, подсудки, подстолии и пр. Эти православные дворяне составляли еще довольно грозную силу против унии, когда они собирались на сеймики и на сеймы. Унию приняли почти тридцать городов: Вильна, Новогрудок... Но как приняли? В Вильне, например, было еще много православных и существовало самое сильное православное братство. Да и что значили тридцать городов, если бы и действительно все жители в них приняли унию, в составе целого края, в котором числилось до 8000 приходских церквей греческого обряда, когда во владениях одного князя К. Острожского (1608), куда при жизни его вовсе не могла проникнуть уния, находилось до 35 городов и местечек и 671 село?.. Без сомнения, уния могла уже быть введена тогда и в селах, - во всех тех селах, которые составляли имения самих униатских владык, самого короля и сочувствовавших ей латинских бискупов и латинских панов. Но зато православие оставалось господствующим в имениях всех русских православных дворян, в имениях и протестантских дворян, где оно существовало прежде, в имениях даже латинских дворян, неприязненных к унии, где оно существовало прежде. А главное - оно оставалось господствующим во всех многочисленных городах края, кроме тех тридцати, которые Рутский считал принявшими унию. Особенно сильно было православие под конец периода, по свидетельству самого Рутского, в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Униаты имели уже до двадцати монастырей. Но все эти монастыри были отняты у православных, за исключением, кажется, одного минского Свято-Духовского, устроенного самими униатами; между тем как православные со времени появления унии основали до десяти новых монастырей и имели еще, по сознанию Рутского, "много монастырей" прежних в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Кроме того, православные, считавшие еще в среде своей немало богатых и достаточных помещиков, соединившись в сильные братства, старались поддерживать свои монастыри и свои церкви. А униаты только жаловались, что их церкви очень бедны и некому поддерживать и украшать их, простой народ крайне беден, священники также бедны, дворян же униатов почти нет. Униаты заботились преимущественно о поддержании виленского Свято-Троицкого монастыря и немногих других, где находились их училища, а прочие монастыри только истощали и разоряли, например, древний православный Лещинский монастырь довели, наконец, до того, что он превращен был в питейный дом. Рутский хвалился своими базилианами и их школами, особенно виленскою, из которой выходили уже ученые богословы, также покорностию белого духовенства своим архипастырям. Но орден базилиан едва лишь был учрежден, его школы только что заводились, виленская униатская семинария, основанная в 1601 г., могла дать еще весьма мало ученых мужей, а белое духовенство хотело не хотело - не в состоянии было не покоряться своим грозным архипастырям, которые умели с ним расправляться. Между тем православное духовенство, как монашествующее, так и белое, если оставалось в православии и не переходило в унию, то единственно по своей доброй воле, по своей приверженности к православию, и мужественно, непоколебимо отстаивало свою веру, несмотря ни на какие притеснения от униатских митрополитов и прочих владык. А православные училища острожское, львовское, отчасти виленское все вместе действительно приготовили уже довольно ученых мужей и проповедников, так что в 1620 г. один из православных депутатов (Лаврентий Древинский) не без основания мог произнесть на варшавском сейме следующие слова: "Если бы не совершилось отступление некоторых из нашего духовенства от своего законного архипастыря (т. е. Цареградского патриарха), если бы исшедшие от нас (униаты) не восстали на нас, то такие науки, такие училища, столько достойные и ученые люди никогда не открылись бы в народе русском и учение в наших церквах по-прежнему оставалось бы покрытым прахом нерадения". Вообще, положение унии в Западнорусском крае было еще очень непрочно и ненадежно, потому что она как вводилась, так и поддерживалась только насилием. Против нее открыто враждовали православные, ей не сочувствовала большая часть и латинян, светских и духовных, ее не любили сами даже униаты, по крайней мере низшее духовенство и народ, которые приняли и содержали ее вовсе не по убеждению, а поневоле. Единственною опорою для унии и ревнителей унии оставался король Сигизмунд III, и без его постоянной поддержки уния пала бы неизбежно. Напротив, православие в тех же областях было еще очень сильно не столько многочисленностию, сколько приверженностию к нему его последователей, которые, не находя покровительства своей вере в короле, старались отыскивать защиту ей в законах отечества, на судах и генеральных сеймах и мужественно переносили за нее всякие несправедливости и притеснения. Под конец периода на защиту православия в Литве и Польше явилась новая сила - казаки.

 

http://www.pravlib.narod.ru/makary/mak5102.htm