Лемке Михаил Константинович.

Дневники и письма.

250 дней в Царской Ставке.

Генерал Гулевич.

 

Главы из книги.

 

1916 год

 

21 апреля, четверг.

 

Странный тон в телеграммах вел. кн. Николая Николаевича к царю. Вот, например, сегодня:

«Дерзаю всеподданнейше просить в. и. в. об оказании высокой монаршей милости: произвести подполковника 18-го драгунского Северского полка князя Абашидзе Александра в чин полковника за военное отличие. Дерзаю лично всеподданнейше ходатайствовать перед в. в. за этого во всех отношениях достойного штаб-офицера потому, что это есть единственный выход из создавшегося положения, вследствие двукратного похода Кавказской кавал. дивизии на Западный фронт и ненормального [577] движения по этой причине наградных представлении. Генерал-адъютант Николай».

 

Ответ царя: «Ввиду твоего ходатайства согласен» и т. д...

 

Куропаткин на днях уже сообщал о недовозе продовольствия на 75%, а сегодня дает знать, что в XII армии лошади уже 7 дней получали всего по 5 ф. сена, а с 20-го пришлось давать по 2 ф.; «они слабеют и болеют».

 

За неделю 13–19 апреля на Северный фронт не довезено сена 671, а на Западный фронт — 504 вагона. Ронжин донес из Петрограда, что подвоз на Северный фронт усилен, а в частности будет добавлено в сутки 2 поезда с зерновым фуражом.

 

Алексеев дал телеграмму главнокомандующим фронтами:

 

«По доходящим до меня сведениям, убытки, причиненные местному населению рытьем окопов и возведением других сооружений военного характера, не везде оплачиваются. Владельцы уничтоженного и поврежденного имущества обращаются с ходатайством о скорейшем возмещении им его стоимости. Прошу сообщить, последовали ли какие-либо распоряжения по вверенному вам фронту об уплате за уничтоженное и поврежденное при указанных обстоятельствах имущество. У меня имеются сведения, что губернаторы, хотя и назначают для обследования убытков особые комиссии, но направлять дальше эти дела затрудняются за недостатком будто бы на этот предмет ассигнований».

Брусилов телеграфирует Алексееву: «Хотя обмен пленных в принципе и не желателен, но ввиду особых обстоятельств, не считаю возможным препятствовать обмену Рутковского на Д. Г. Янчевецкого». Последний — сотрудник «Нового времени»; Иванов недавно категорически отказался выдать Рутковского; теперь Алексеев запросил Брусилова.

 

После смерти адмирала Маулера, на которого австрийцы согласились обменять Янчевецкого, министерством иностранных дел были последовательно предложены для обмена: присужденный к смертной казни Павел Лысый, обвиняемый в шпионаже Гробович, присужденные к смертной казни Бережанский и Недзельский и монахи Антоний Корытко и Юзеф Навалко, привлеченные к суду по делу шпионской организации [578] ксендзов Тарнопольского монастыря. Сверх того, предлагалась выдача Лысого с одновременной заменой смертной казни Бережанского. Ввиду неподатливости смекающих австрийцев, наше министерство заявило, что готово обменять на Янчевецкого «одного из выдающихся деятелей Галиции», президента львовского магистра Рутковского, но встретило новый отказ. Единственное пожелание, полученное от австрийцев, заключалось в просьбе освободить львовского митрополита графа Шептицкого, но оно не было нами принято. Предупредив об этом испанского посла, министерство обратилось к австро-венгерскому правительству с предложением, чтобы оно само указало другое лицо, на которое согласно обменять Янчевецкого.

 

Фролов, который еще не сдал свою должность главного начальника снабжении Северного фронта, доносит, что «в эвакуационно-санитарном отношении Северный фронт находится в крайне тяжелом состоянии».

 

Эверт, имея мало тяжелой артиллерии, просит усилить авиационные средства фронта, чтобы достичь более меткой стрельбы и тем, хотя отчасти, возместить этот недостаток. Куропаткин находит, что два аэроплана военно-авиационной школы, не обладающее боевыми качествами, не могут быть признаны достаточной защитой Петрограда от воздушной атаки, и потому просит о скорейшем сформировании особого авиационного отряда для обороны столицы. Алексеев запросил мнение вел. князя Александра Михайловича.

 

Последний стоит в заслуженном своей глупостью положении: теперь усилилась воздушная разведка, нужны корректоры для стрельбы, в Белое море пришли 58 аэропланов и около 150 двигателей, но разгрузка идет тихо и вообще порядка там мало. Он просит Шуваева разрешить отправить туда к адмиралу Угрюмову особых офицеров, которые и ведали бы авиационной разгрузкой. Шуваев отвечает ему через начальника штаба:

 

«Адмирал Угрюмов сам отлично исполняет возложенную на него трудную задачу и если есть недочеты, то происходят они от общих причин, преодолеть которые не в силах человек»...

Доезжаем везде до стены. [579]

 

«Может быть, — заканчивает Шуваев, — при таких условиях (о которых хлопотал великий князь) выиграло бы дело перевозки специального авиационного имущества, но безусловно проиграло бы общее дело снабжения армии всем необходимым, идущим из-за границы; распоряжения о последовательности и срочности перевозок даются по моему указанию».

Впрочем, можно послать работников в помощь Угрюмову и его людям, но в полное его подчинение, и притом его одного... Прав, однако, и Шуваев, спасая все. Другое дело — спасет ли...

 

Вопрос о сокращении мясной порции свелся к тому, что взамен отнятой ¼ фунта мяса добавлено ½ фунта хлеба, 12 золотников крупы и 3 золотника сахара.

 

Дело со следствием о злоупотреблениях в артиллерийском ведомстве стоит так. Шуваев направил следователя Якоби к Гарину. Последний прежде всего выдрал из дела бумагу, в которой сказано, что многие из замешанных были уже в свое время под его следствием, но, не понеся наказания и оставленные при деле снабжения армии артиллерийским питанием, попались опять. Затем Гарин стал выражать Якоби свое недоумение, как он мог из ничего в сущности создать такое громадное по кругу лиц дело; советовал ему не идти очень далеко; давал понять, что от него ждали более скромной работы, и в конце концов заявил, что удивляется, как министерство юстиции не понимает, что вскрытие такого большого дела будет только на руку всем врагам правительства и верховной власти, имея в виду усиливающееся революционное брожение в стране... Возмущенный Якоби донес об этом министру юстиции Хвостову и было решено составить громадный доклад обо всем уже исследованном и представить его царю, чтобы получить указание, что же делать дальше. Доклад в 54 машинописных листа был представлен, и царь написал на нем, что такое мерзкое дело надо вести до конца. Теперь оно опять пошло. Сергей Михайлович пока в стороне, ничего компрометирующего его еще нет, но пользование его именем, влиянием на него имеется. [580]

 

На что же нужны были деньги всем этим мерзавцам? Отчасти — на удовлетворение самых низменных и извращенных страстей. Оказывается, господа воры образовали кружок педерастов, нечто вроде какой-то организации, каждый член которой имел у себя эмблему, найденную при обысках, — золотой мужской член с крылышками...

 

Из их переписки установлено, что между членами кружка были такие отношения на почве влюбленности, писались такие ревнивые письма, что не всякий здоровый человек способен так ревновать к любимой женщине... Да, мы идем под гору, мы катимся с нее с быстротой европейского поезда... Совершенно эпоха падения римской империи...

 

Строевое начальство очень обеспокоено сведениями о пропаганде в войсках на почве польского вопроса. Ходят якобы прокламации от австрийских поляков о том, что кто сейчас перейдет в царство Польское, занятое немцами, и поможет полякам оставить его за собой, тот навсегда будет освобожден от воинской повинности... Разумеется, спасителем отечества и теперь, как в 1901–1905 гг., является... ротный командир, на которого возложена непрестанная беседа с солдатами для уяснения им истинного положения отечества и т. п.

 

22 апреля, пятница.

 

Получил сегодня записку Климовича о съездах земского и городского союзов в марте 1916 г. Она размножена на ротаторе и занумерована; номера идут до 500. Это, с одной стороны, желание очернить всю работу союзов, с другой — скомпрометировать ее видных руководителей, с третьей — подчеркнуть опасную роль Николая Николаевича, особенно на Кавказе...

 

Недавно министерство внутренних дел разъяснило губернаторам:

 

«Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам представляет собой не предусмотренную законом организацию объединения земств и потому принадлежит к установлениям не публичного, а частноправового характера, каковое обстоятельство само по себе исключает возможность [581] приравнять лиц, состоящих на службе этого союза, к служащим земских учреждений. А следовательно, означенные служащие за неправомерные действия подлежат ответственности в общем порядке и притом без квалификации их действий по признакам, указанным в разделе 5-м Уложения о наказаниях».

Оказывается, при начале войны Николай Николаевич предложил Гулевичу, бывшему тогда нач. штаба Петроградского военного округа, с которым он на «ты», штаб IX армии и на выбор двух командующих: Лечицкого или Эверта Гулевич остановился на первом. Они жили ладно, насколько барин Гулевич мог быть близок с грубым сибиряком Лечицким. Однако бывало, что недели по две они не разговаривали друг с другом. Когда к Гулевичу приехала жена, Лечицкий протестовал тем, что не выходил к столу, за которым она, конечно, не появлялась. Потом Гулевича перевели начальником штаба Северо-Западного фронта, где он был при Рузском и все время при Алексееве. С последним он тоже на «ты», но не мог мириться с положением, которое выпало на его долю с приездом Алексеева в компании с Пустовойтенко и Борисовым. Все важное, особенно оперативное, делалось раньше, Гулевичу давали только подписывать. Он часто протестовал, говорил, что не может подписывать то, с чем не согласен, — а это было особенно при отступлении, потому что Гулевич считал, что часто оно не вызывалось надобностью. Пустовойтенко Гулевич не ставил ни в грош, потому что не считал его умным и способным человеком. Под конец своего пребывания главнокомандующим Алексеев признал Гулевича полезным человеком и стал с ним советоваться. Носкова Гулевич просто не замечал, понимая его истинную роль. Сам Гулевич Пустовейтенко почти не звал к себе, ограничиваясь его письменными докладами. Потом и это сгладилось. Разумеется, Алексееву не следовало бы навязывать своего квартирмейстера начальнику штаба, который имел законное право выбирать своих подчиненных.

 

Барство Гулевича не было почвой для особого сближения с Алексеевым и какого бы то ни было — с Пустовойтенко и Борисовым. Но это не значит, что Гулевич ничего не делал, — [582] он работал, много, гораздо больше Пустовойтенко, который ложился спать регулярно в 12 часов, и на вызовы его к начальнику штаба получались ответы денщика: «Их превосходительство уже легли». Гулевич умный человек, широко военно-образованный, понимающий часто с полуслова и не отказывающийся от своей власти. Он наивен, иногда азбучен, но выше очень многих. Когда Алексеев ушел, то прежде всего, зная, что Гулевич не будет служить с Эвертом, он просил фронты дать Гулевичу первый свободный корпус. Эверт давал и не давал вакантные корпуса, сохраняя с Гулевичем внешне хорошие отношения, показывая, однако, что предпочел бы видеть на его месте другого. Этим другим и был Квецинский, рекомендованный ему Гулевичем же.

 

Квецинский подошел к Эверту прежде всего тем, что совершенно отказался от своих прав и всякой самостоятельности, — настолько, что фактически даже расход в 25 коп. представляет на доклад Эверту, очень это ценящему. (За длинные веки и брови Квецинского прозвали «Вием».)

 

Вчера приехал сюда Беляев. Он уже менее важен, за руку здоровается со многими из младших, лично ему не знакомыми, но все-таки хранит на челе ту высшую премудрость, которая так и должна быть присуща начальнику нашего генерального штаба. Сергей Михаилович с ним сух, Алексеев тоже довольно сдержан.

 

Только из «Русского слова» от 21 апреля мы узнали, что 20-го арестован Сухомлинов. Никто не знал здесь этого не только раньше, по даже 21-го. Это для всех здесь совершенная неожиданность. Ни в одной другой газете об этом ни слова; даже в вечерних «Биржевых» и «Вечернем времени» от 21-го нет того, что Москва знала ночью 20-го. Здесь фурор громадный; это первое известие с 26 сентября 1915 г., которое так занимает всех и заставляет о себе говорить. Разумеется, два основных отношения: большинство радо и видит в этом средство выгородить правительство, которое, признав негодяя, показало, что оно выше его; меньшинство осуждает такое дискредитирование самого понятия власти и полагает, что оно на руку только революционерам и немцам. Единицы вносят [583] еще и другие мысли: это признание, что мы проиграем воину, и потому заранее выставлена мишень и создан отвод народного грома. Другое мнение: это ловкий ход, чтобы удовлетворить общественное мнение... Уже называют и других, кто должен сидеть рядом: Кузьмин-Караваев, Жилинский.

 

23 апреля, суббота.

 

В петроградских газетах от 22 апреля все еще ни слова о Сухомлинове; ясно, что было запрещено; только в вечерних телеграммах агентов от 22 апреля появилось несколько строк, а завтра, вероятно, последует разрешение писать и в петроградских газетах.

 

Сегодня вечером у меня сидел М. С. Попов, которому я дал Записку о земском и городском съездах союзов. Вдруг входят М. И. Терещенко и его коллега по земскому союзу на Юго-Западном фронте Сергей Поликарпович Шликевич. Терещенко выглядит молодцом, глаза ясные, как всегда говорящие, настроение бодрое, молод, оживлен. Шликевич усталый, не очень подвижный, но преисполненный понимания долга земской работы на фронте, в чем отлично дополняет Терещенко. Оба они были рады увидеть у меня на карте, что Рига не сдана и пр. — на Юго-Западном фронте ходили басни о сдаче на Северном фронте наших позиций далеко вглубь. Я прочел всем троим Записку. Они ее не знали, несмотря на большую вообще осведомленность Терещенко. Конечно, возмущались, несмотря на то что по тону и содержанию Записка вполне под стать, разве только какому-нибудь провинциальному приставу.

 

Они пришли ко мне прямо от Алексеева, у которого пробыли около 20 минут. Он подчеркнул им свое сочувственное отношение к земскому союзу и, я думаю, на этот раз был неискренен: скоро я достану документы, удостоверяющие мое предположение. Они оба обратили внимание, что Алексеев сидел у себя не в генерал-адъютантских погонах, но не заметили, что он был в погонах генерального штаба с вензелями.

 

Об Иванове оба отзываются, как о человеке очень мелочном, безо всякого кругозора и широкого понимания дела, мелком формалисте, думавшем, что приближением к себе свиты [584] генерал-майора князя Барятинского и поднесением Георгия царю и Георгиевской медали наследнику он упрочивал свое положение. О Брусилове мнения различны: Терещенко считает его ограниченным, Шликевич — умным, но оба сходятся на честности и понимании момента в отношении пользования общественными средствами и силами.

 

Говорили о безлюдье в Ставке; согласны, что высоко ценимый ими Алексеев не умеет выбирать людей.

 

Терещенко занят киевским военно-промышленным комитетом и земским союзом, ложится в 2 ночи, встает в 6 утра; работает много и хорошо себя чувствует. Между прочим, земский союз занят мыслью использовать днепровские пороги на 60 верстах устройством сети электрических силовых станций по проекту, который будет давать общую энергию в 1 000 000 сил, поднимет воду в Днепре на 18 вершков и потребует отчуждения у графа Воронцова-Дашкова земли на сумму около 4 000 000 руб.; стоимость проекта — 52 миллиона. Другой проект, правительственный — сила станций 101 000, подъем на 10 вершков, цена 12 000 000. Только теперь, во время войны, и можно осуществить этот грандиозный замысел, который неузнаваемо поднимет донецкое горное и металлургическое дело, и потому им очень заняты. М. С. Попов дал Терещенко и Шликевичу указания, как провести это дело по инстанциям.

 

 

 

http://militera.lib.ru/